Московское

Л. Зуров. // «Перезвоны», № 28 (1), январь 1927 г.

Потяжелеют и мягкими складками начнут сползать с крыш снега, пожелтеют унавоженные дороги, отпотеют черные сучья садов, и затуманенная сырыми снегами Москва зашумит великопостным базаром.

У кремлевской стены остановятся крытые коврами розвальни. Подмосковные огородники голосисто начнут зазывать народ к деревянным палаткам по кислокачанную капусту, грузди, моченую антоновку, клюкву, липовый мед да белый сушеный гриб.

Но отшумит базар, зазвенит о лед первый лом, с оттаявших площадей сметут растерянное мужицкими обозами сено, треснет лед на Москве-реке, на Арбате лопнет первая березовая почка, и над золотыми посвежевшими куполами галки будут кричать пронзительно и радостно.

Теплым ветром овеет затихшую Москву закапанная воском Вербная неделя. Меж девичьих ладоней пророзовеет Четверг.

Подойдет робко ночь со Страстной на Светлое Воскресение.

В одиннадцатом часу освещают кремлевские соборы. Задрожат отблески на вызолоченной через огонь главе восьмиугольной Ивановской колокольни и пятиглавом соборе Успенском.

Затихнет ропот тысячной толпы, и трепетными огнями зажгутся первые свечи. В полночь над старым Кремлем бухнет первый удар Ивана Великого, густой волной поплывет в ночь и загудит ответно Москва радостным звоном своих колоколен.

А над Кремлем, над мокрыми зеленеющими полями Руси – зерна тихих звезд. Отгудит Москва, снова ударят кремлевские звонари во все колокола, и под общий перезвон, колыхнувший пламя свеч, из двенадцати соборов тронутся древние хоругви, златокованные кресты и иконы мимо освещенных снизу стен. Тысячи огней понесет жаркая толпа, крестясь и подпевая: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех».

Радостные мелкие звоны, девичьи лица, весеннее небо Москвы.

А над Замоскворечьем и ветвями Александровского сада бесшумно пронесутся, прорезав небо, потешные огни и, развернувшись в венцы, алыми и изумрудными звездами, потекут вниз, отражаясь в черных водах чуткой реки.

* * *

Утром в открыты окна – звонкая веселая медь.

На столе – пасхи, куличи, бабы и горки яиц в молодой колкой зелени. На прибранных солнечных улицах хлопают под ветром флаги.

Идти в Кремль на поклон мощам по усыпанным песком дорожкам, мимо пушке, выставленных за ограды соборов, и, словно первый раз, слышать волнующий звон, видеть кирпичные стены и небо и знать, что мягкий ветер качает в садах сережки берез, а в полях – мохнатый ивняк.

Женщины в шляпках крестятся, а женщины в платках целуют каждую икону.

Своды колокольни прохладны. Сырая лестница ведет мимо площадок, где сереют старые купели и белеет голубиный помет, ведет выше туда, где, переливаясь, бьются и дрожат старые колокола. Ветер прохладно дует в лицо. Звонарь, упершись ногами в настил, забыв все на свете ради звона гудящего, раскачивает тяжелый язык. Когда руки умаются, звонарь ляжет на перила и кажется ему, что качается плавно колокольня, вот упадет.

В колокола вцепятся московские ребята. Под незнающими буйными руками целый день будут всклокоченно – лихо петь колокола.

В крылатом голубином плену – чистое небо.

На окраинах Москвы яйца катают. Круглая песчаная лунка – широкий конь – уравнена, утрамбована.

На девичьем поле – разъезд. Купцы катают сестер, что чинно сидят в шубах красного плюша или зеленого бархата.

Бурые в масле жеребцы и соловые кони шибко идут.

Сбруя – пунцовый бархат с золотым набором.

Румяные купеческие дочки прячут лица в легкие шелковые шали.

Где-то переулком с песней идут студенты. Шинели нараспашку, вольный шаг, березовый лист на гербах фуражек. Москва пахнет землей, травой, деревней.

С колоколен – разлетные звоны. Все в грудь. Не расскажешь – замрешь. Знать, весна. Знать, в перелесках Руси распустилась черемуха.

* * *

Отзвенели дни. Шел девятнадцатый. Много московских ребят полегло на родимых полях. Не пришлось им больше потоптать весенней травы.

Раньше в московских семьях радость ли, печаль ли, да и при тихой жизни каждый год гостила Матушка Иверская.

Хлебнула горя Москва. Закрыли Иверскую. Каждый день бились кликуши у закрытой часовни.

Перед Пасхой собирались женщины идти заутреню слушать. Но на темных улицах гремела стрельба красноармейских патрулей, охранявших подходы к церквам.

* * *

Чтобы к Сергию Преподобному идти, нужно завернуть по дороге в Хотьков монастырь, на поклон к его родителям.

В Троице-Сергиевской лавре, на монастырских вратах написан Сергий. То в лесу он работает, то дровишки несет. Среди зелени прекрасной – родной, тихий, радостный Сергий.

В девятнадцатом году молодых монахов от Сергия взяли на военную службу, а старые боялись служить, но все же заутреню Пасхальную собрались править в потайной келье. Среди тихих молитв, в полночь, услышали монахи удары колокола. На дворе монастыря ходил красноармейский патруль. Комиссар выскочил из караульного помещения и приказал звонаря с колокольни снять.

Красноармеец не вернулся. Ровный, печальный звон падал с колокольни. Долго ждал комиссар, послал второго. Но и тот не вернулся. Тогда он сам полез на колокольню. Наверху он увидел лежавших в беспамятстве двух красноармейцев и старого седого сгорбленного старичка, что звонил.

- Ты что звонишь! – ругнул комиссар старика.

- Час пришел, и я звоню, - тихо ответил тот, - а ты посмотри вправо.

Средь весенней тьмы увидел комиссар, как по полям колыхалось море белых человеческих черепов, и росло оно и было страшно в своем движении.

- Звони, - прошептал комиссар и упал на мокрые доски.

С тех пор сняли постой с Сергиевой обители.

Так рассказывала Москва в девятнадцатом году, так рассказывает и теперь.

* * *

В русской семье за границей я видел у иконы Владычицы подвешенное в кисейном мешочке пасхальное яйцо от кремлевской заутрени. Оно было очень легкое. В середине его сухо стучала мертвая ссохшаяся сердцевинка. Лишь одно грустное слово было выцарапано на алом лаке:

Это слово было «Москва».