Со своим монастырём в чужой паноптикум

Когда-то очень давно я почти пять часов простояла в очереди, чтобы увидеть Его впервые. А потом, как и все, конечно же, сиживала на коленках у Его Петра I, трогая неправдоподобно длинные бронзовые пальцы императора-микроцефала. И как-то раз невзначай набрела на Его полуразложившихся сфинксов, - таких вызывающе телесных, что, кажется, ещё один порыв ветра с Финского (сфинкского) залива – и они покроются мурашками. Или вот-вот изойдут на солнцепёке трупными пятнами.

Знаю, что Он обласкан нынешними российскими властями и ваяет теперь не только для Санкт-Петербурга и Москвы, но также для Владикавказа, Самары и Калининграда. Но почему-то до сих пор считается "скандальным" художником, хотя уже давно стал классиком, а также одним из величайших в мире теоретиков фигуративного, - то есть, неабстрактного искусства. И, по-видимому, совсем неспроста рядится в камуфляж, воинственно настроенный по отношению ко всякого рода околохудожественной "шпане", наподобие Кулика, который "кусает Америку", или торгующего дохлыми акулами Дамиена Хёрста.

А ещё он любит называть себя "лицом кавказской национальности", но так и не вернулся в Россию насовсем, а только бывает по сю сторону время от времени, чтобы поставить какой-нибудь очередной балет или поработать вместе с "Союзмультфильмом" над своей нескончаемой "Гофманиадой".

Мы с коллегами узнали Его на автостоянке у входа в Псково-Печерский монастырь сразу же – по "фирменной" восьмигранной кепке и неизменным чёрным сапогам с прямоугольными носами.

Театральность этих сапог, кстати, вскоре подтвердилась. Оказалось, что их Шемякину сшили в Мариинке. Так что журналисты приготовились увидеть балет "Возвращение блудного сына" или что-то вроде того, а попали, как обычно, на шемякинский карнавал. Хоть он и не посулил нам никакого "эксклюзива": "Тема-то какая-то... Приехал в монастырь - ну и что дальше?"

В начале 60-х Михаил Шемякин был послушником этого монастыря, и даже более того - келейником у легендарного отца-наместника Алипия. С благословения Алипия Шемякин, как он утверждает, и отбыл в 1971 году в своё вынужденное изгнание. А это значит, что он не появлялся здесь почти 40 лет. Вот с тех самых пор…

Но Шемякин не стал драматизировать своё второе пришествие в Псково-Печерский монастырь. Как ни старались журналисты затаивать дыхание, следуя на полшага позади него, они так и не дождались, когда же он наконец прогонит от себя прессу и захочет с затуманившимся взором побыть наедине.

Перекрестившись на пороге обители, Михал Михалыч ничуть не проникся торжественностью момента, а только побрюзжал на новых российских властителей, которые, по его словам, слишком рьяно принялись демонстрировать свою религиозность, а сами не знают, "с какого плеча крест ложить". А потом с видом любопытствующего иностранного туриста отправился обозревать окрестности.

Его внимание тут же привлёк ядовито-зелёный цвет цокольного этажа дома наместника. Отец Алипий такого неуместного оттенка никогда бы не допустил, потому что сам был художником, "учеником Жоры Нисского, как он любил говорить", строго заметил Шемякин.

Нынешний отец-наместник оказался в отъезде. Вместо него именитого гостя принимал молодой иеродиакон Прохор – такой же могучий на вид и такой же тишайше кроткий, как герой Дмитрия Дюжева из кинофильма "Остров". Вот ему-то и выпало узнать про архимандрита Алипия много нового. Так что под конец своего послушания в качестве проводника экстравагантной заморской знаменитости отец Прохор уже и сам покатывался со смеху, как какой-нибудь неискушённый мирянин.

Разглядывая некогда собственноручно отреставрированных серафимов в треугольниках на главках монастырских церквей, Михаил Шемякин несколькими выверенными мазками набросал свою первую картинку с выставки:

"Здесь стояли очень жиденькие леса, когда мы реставрировали с моим другом, покойным художником Львом Зайцевым. Отец-наместник сидел на балконе, смотрел, ел малину и всё время критиковал, что всё мы делаем не так. Я разозлился и говорю: "Вот сами влезайте и покажите". И вдруг увидел с ужасом, что он идёт. А леса очень шаткие. А он здоровенный грузный мужчина. И говорит: "А что, сейчас пойду и покажу!". – "Мы упадём все трое!" – " Нет, со мной не упадёте".

По словам Шемякина, вокруг было полно туристов, но отец Алипий как ни в чём не бывало заправил свой бархатный подрясник за пояс и, сверкая голубыми кальсонами, полез наверх. А там отобрал у реставраторов кисти и наскоро "перемазал" всё, над чем они так кропотливо трудились. Но зато, когда они потом спустились и поглядели что получилось, то увидели, что "его серафим самый лучший".

В "Богом зданных пещерах" Шемякину навеяло:

"Помню, отец Алипий… Чего-то ночью его всегда подмывало... говорит: "Пойдём кукол смотреть" (он их куклами называл). Фонарь в руки – и идём. Он заглядывает и обычно говорит: отец, допустим, Серафим – "как живой". "А этот усох, усо-о-ох". Вот такие у нас были ночные прогулки".

Дальше больше. Вспоминая своего друга, "прыщавого" монаха Досифея, Шемякин рассказал, какие у отца-наместника бывали шуточки:

- "Бабу тебе нужно", - сказал отец Алипий. Досифей покраснел: "Да мне, - говорит, – не положено". – "Видали, какие у меня монахи наглые? Ему не только дай бабу, а ещё и положи!"

Указав на площадку перед домом отца-наместника, Шемякин с удовольствием поведал, как однажды ночью отец Алипий до того набрался, что велел монахам рыть прямо под его окном огромную яму. А наутро сам же удивился, зачем они всё перекопали. Да потом ещё и напустился на честную братию: "Беса от наместника отличить не можете?!"

- Это потому что в миру дьявол аки агнец, а в монастыре - аки лев, - авторитетно объяснил журналистам Шемякин. - Здесь искушений гораздо больше. Дьявол с монахами крут.

Воодушевившиеся журналисты тут же аккуратно осведомились о его собственных монастырских искушениях, надеясь услышать из первых уст и про "коньяк по-архиерейски" (это когда его заставляли залпом опрокидывать огромный фужер с "огненной бурдой", состоявшей наполовину из коньяка "Двин", наполовину из кипящего молока), и про то, как совершенно непьющий вьюноша вышел из этих стен "сформировавшимся алкоголиком". Но Шемякин вдруг не захотел про искушения – "А то ещё можно кого-нибудь искушениями своими искусить". Тем более, что он уже много лет совсем не пьёт.

- А Вы, случайно, не собирались уйти в монастырь насовсем?

- Вначале у меня, действительно было такое желание. А после оно исчезло. Я понял, что не всё меня в этой монастырской жизни привлекает.

- А не возникало потом желания вернуться?

- Да нет, мой монастырь всегда со мной.

- Я счастлив, конечно, увидеть снова этот мир, в котором я когда-то пребывал. Удивительный. Где-то сказочный, - сказал Шемякин, по своему обыкновению подмешивая в прозу жизни своего "архиерейского коньяка". – Сама намоленность этих стен, эти удивительные странные для мирян люди… которые бродят здесь в этих сказочных облачениях… Они могут оставить в душе любого человека большой-большой след… А я считаю, что в душе каждого человека есть Бог, и монастырская жизнь, как и вообще соприкосновение с Церковью всегда оставляет неизгладимый след, а иногда и в корне меняет сознание человека. Разумеется, в лучшую сторону.

"Я, конечно, не Илья Глазунов, я не пишу страдальческие лики с большой слезой, - добавил он. - Но даже когда я работаю в области пейзажа или в области метафизической композиции, – во всём этом есть печать того духовного опыта, который есть у меня в связи с Псково-Печерским монастырём".

Со слов Шемякина, и архимандрит Алипий, и преподобный Симеон были "смешными". Но в то же время "нелицемерными".

"Это, конечно, персона-а-аж", - говорит он про знаменитого отца-наместника Псково-Печерского монастыря, обещая, "если Бог даст", "обрисовать" его когда-нибудь в своих воспоминаниях – "насколько он был живым и насколько удивительным человеком". Шемякина особенно восхищает в отце Алипии, что, с одной стороны, это был офицер-артиллерист, дошедший с боями до Берлина, с другой стороны профессиональный художник и тонкий ценитель прекрасного (как известно, часть его коллекции живописи отошла после его смерти Русскому музею), да вдобавок ещё подвижник, восстановивший Псково-Печерский монастырь буквально из руин, талантливейший проповедник, но при всём при этом нисколько не ханжа и большой озорник.

На Святой горке Михаил Михайлович даже на минуточку наконец-то принял столь ожидаемую журналистами позу и красиво задумался, облокотившись на перила смотровой площадки: "А что, если крикнуть "Отец Алипий!" Вдруг он откликнется своим бабьим голосом?"

Но телевизионщики сразу же нарушили нечаянную святость этого мгновения тем, что упросили Шемякина повторить свой риторический вопрос  "на камеру" (он повторил). Так что отец Алипий, конечно же, не откликнулся.

Зато откликнулся Прохор и рассказал, как, лёжа на смертном одре, отец-наместник просил у монахов краски и кисти, чтобы изобразить явившуюся ему Матерь Божью – "какая она красивая". И как другой монах по имени Пантелеймон потом вспоминал, что однажды уже видел отца Алипия с какой-то необыкновенной женщиной. И женщина та была в митре. Случилось это в разгар рабочего дня, поэтому Пантелеймон только удивился про себя и решил потом выспросить у отца-наместника, что это с ним была за женщина. А Алипий в ответ только отмахнулся: "Молчи, никому не говори!"

Благоговейно выслушав всё это, Шемякин заявил, что считает Алипия новым святым и вовсе не удивится, если его когда-нибудь канонизируют.

Поэтому когда я спросила, памятник чему или кому Шемякин мог бы создать для Пскова, если бы ему вдруг представилась такая возможность, он не задумываясь ответил: "Отцу-наместнику". Который, по его словам, является "удивительным сплавом мужественного солдата — как бы мирского воина и одновременно воина духовного".

Судя по форуму ПАИ, кое-кто из наших читателей сразу же перекрестился от такой "новости" в притворном ужасе: "Свят, свят, свят!". А будь моя на то воля, я бы установила в новонаречённом "Городе воинской славы" Пскове именно такой памятник-"сплав" работы петербургско-американско-фрунцузского метафизика Михаила Шемякина. Всё лучше типовой стелы. А главное, отражает. Тем более, что Шемякин, по его же собственным словам, как правило, ваяет свои памятники безвозмездно, то есть даром, и просит у властей денег только на то, чтобы отлить их из бронзы.

Но пока России не сыскать средств даже не отливку созданного Шемякиным для Калининграда памятника Гофману. "Страна-то бедная, сами знаете. Денег нету, все в Лондон уехали, - иронизирует он. – 3-4 миллиона никак не найти. И это в то время, когда кто-то покупает яхты за 300 миллионов".

Так что если Шемякин и пользуется поддержкой российских властей, то эта поддержка иной раз столь же метафизична, как и его искусство. Потому-то он и путешествует по России очарованным странником, всё ещё оставаясь убежденным невозвращенцем.

На прямой вопрос "А почему Вы так и не вернулись в Россию?" он дал сразу несколько, если вдуматься, противоречащих один другому ответов:

"Я понимаю, что все знают, что я был в сумасшедшем доме на принудлечении, но, по-моему, я на сумасшедшего не похож, верно?"

По его словам, вернуться в Россию было бы безумием. "Потому что, во-первых, у меня громадное хозяйство, которое невозможно перевезти. А во-вторых, при том чудовищном воровстве, которое сегодня в России, и бандитизме сколько мне нужно бы было своих ребят, солдат-афганцев, попросить, чтобы они охраняли мои картины, скульптуры, мастерские, библиотеку уникальную?"

"Помню, мне даже Путин однажды сказал: "Я знаю, что ты американский подданный, и не меняй свой паспорт". Говорит: "Ты служишь России так, как не служат другие. Так что если уж сам президент мне говорит, то это о чём-то... о чём-то можно и подумать".

"А самое главное, я не могу вернуться в ту страну, где даже сами зачатки демократии уже начинают давиться и гаситься. Понимаете? Когда эта страна обретёт какой-то профиль демократический — тогда, наверное, люди и будут сюда возвращаться. Так что вот такой у меня взгляд суровый на эти вещи".

Ольга Миронович, Псковское агентство информации.