Вскрытие рояля
Как любят у нас во Пскове музыку – выразить невозможно. Достаточно сказать, что на концерт Гергиева, заявленного проездом на утро вторника, билеты раскупили все подчистую, за 3 недели уже все места были проданы. Гергиев, правда, так и не доехал до нас пока, но это уже другая история.
Тем удивительнее, что концерт швейцарского трио Plaistow прошел практически незамеченным – пара анонсов в афишах и ни одного отзыва. Окно покупки билетов на сайте филармонии в день концерта и вовсе вызывало сомнения в том, что мероприятие состоится – билетов, судя по карте зала, было продано всего штук тридцать-сорок. Впрочем, забегая вперёд, всё прошло хорошо – не аншлаг, но человек, наверное, сто, в зале всё-таки было.
С одной стороны, вроде бы и понятно – всё-таки понедельник, авангард, минимализм, музыка странная, монотонная, недружелюбная. Разобраться в ней по выложенным в сети записям довольно трудно. С другой стороны, не так уж и часто заезжают к нам хорошие музыканты, чтобы игнорировать такие концерты.
Под сдержанные аплодисменты на сцену вышли три скромно одетых парня, четвёртый сел перед сценой за ноутбуком, он управлял проектором. Пианист положил руки на клавиши, и заиграл какое-то странное переливающееся тремоло, тянувшееся целую вечность. На экран проецировалась вроде бы макросъемка, сперва напоминавшая вид с птичьего полёта на какие-то горы, бесконечная плавная лента из трудноуловимых форм; ударник с басистом, казалось, уснули; а рояль собирал все больше звуков, рождая непонятные обертоны, призвуки, какие-то синтезаторные уже тона, развертывая и изменяя звуковые кластеры. Это продолжалось, по моим ощущениям, минут десять-пятнадцать – народ в зале начал перешёптываться, раздавались смущённые смешки, и никогда ещё в воздухе филармонии не было столько недоумения.
Потом что-то произошло. Музыка странным образом поменяла характер, парадоксально не совершая при этом никакого развития. Стало казаться, что в демонстрируемом на стене фильме камера сейчас отъедет назад, выходя из макро-режима, и выяснится, что мы вглядывались в детали какого-то поистине омерзительного целого. Но этому ожиданию, к счастью, не суждено было сбыться, потому что вступила ритм-секция, и вдруг возникла какая-то нервная, красивая, с восточным характером тема, и с этих пор вниманию уже не было нужды концентрироваться на экране.
На самом деле, «макросъёмка» - довольно точная метафора для такой музыки. То, что совершается вначале, как бы вводит слушателя в контекст, демонстрирует ему масштабы происходящего, заставляет изменить ожидания, привыкнуть хоть немного к непривычному. Эта музыка по сути довольно статична, в ней мало что меняется на протяжении долгого времени, но зато когда нечто в ней происходит – пусть «с точки зрения вечности» это и не слишком значительные события – это производит впечатление разорвавшейся бомбы. И когда ритм-секция замирает, будто засыпает, закончив своё агрессивное, отрывистое движение, и пианист снова остается один на один с бесконечной вибрацией тремоло, начинаешь понимать, в чём тут дело. Если вначале казалось, что вся троица обкурилась перед концертом и «зависает» в своём внутреннем ощущении звука, не чувствуя времени, то теперь становится очевидно, что перед нами совершаются какие-то простые, прекрасные в своей обыденности вещи, что это так же просто, как, к примеру, отдых усталого человека, присевшего на ступеньку и поднявшего лицо к солнечному лучу, в котором, переливаясь, танцуют пылинки.
Трудно описать музыку – если для классического наследия у нас есть хорошо проработанный терминологический аппарат и устоявшиеся эмоциональные соответствия, то для новой музыки все гораздо сложнее. К середине концерта Plaistow, видимо, считая зрителя уже достаточно подготовленным, переходит к каким-то совсем уже микродвижениям музыкального материала. Барабанщик то гладит свои тарелки колотушкой, то проводит палочкой по ребру тарелки, то усиливает эхо движением ладони; басист извлекает флажолет и замирает на пару минут, вслушиваясь в неслышимые уже ухом обертоны; пианист наполовину исчезает внутри рояля, творя там со струнами нечто невообразимое («совсем уже из рояля все кишки вынул», как заметила некая женщина в зале) – порой видно, что он что-то там делает, но звука нет, и словно призрак Кейджа проплывает по сцене. Все это завораживает примерно половину зрителей, другая же половина начинает нервничать и пускается в бегство.
Впрочем, как кажется, музыкантов это не слишком расстраивает – они готовы к тому, что музыка их может оказаться непонятной, и лишь улыбаются, продолжая извлекать странные звуки, вслушиваясь в неожиданно длинные паузы, изредка перемигиваясь, чтобы вместе запустить ритмически неровную пульсацию, кажущуюся через некоторое время простой и квадратной благодаря множеству повторений. Барабанщик высовывает язык от удовольствия, пианист роняет крупные капли пота, контрабасист скрючивается за инструментом и застывает, и движение пальцев остаётся у него единственным признаком жизни.
Наверное, в самом широком смысле эту музыку можно назвать джазом. Впрочем, какая разница – джаз это или не джаз, минимализм или не минимализм, Plaistow создаёт нечто живое, уникальное, странное, порой неописуемое, порой едва слышимое. Имя этому – музыка.
Алексей ЖИХАРЕВИЧ
