Наши о войне: О чем же ты горячился, дед?
Когда мы в ПАИ решили, что 60 лет Победы – это… даже не знаю, как сказать. В общем, вдруг выяснили, что несмотря на прошедшие 60 лет, мы все имеем отношение к этому историческому событию, извините за пафос. Не помню, с чего все началось, почему мы заговорили вдруг одновременно и бестолково: «а вот у меня дед», «мне бабушка, кстати, про партизан рассказывала», «это ты зря – у меня дед в партизанах был», «ты знаешь, сколько у моей детей было?», «а помните, у нас был материал про сестер-блокадниц?»…
И тогда родилась идея – давайте напишем. Об их войне. О том, что наши помнят о войне. Дедушки, бабушки, родители. Книжка такая была – «Последние свидетели» Светланы Алексиевич. Вот мои, например, родители – это как раз поколение последних свидетелей. Мне так думалось. Но оказалось, что последний свидетель - я. Плохой, путающийся в воспоминаниях, совсем никудышный… Если это сумбурное собрание воспоминаний для кого-то станет побудительным мотивом: расспросить, уточнить, запомнить – значит, мы сделаем большое дело. Не сравнимое, конечно с тем, которое сделали мои деды Василий Федорович Игнатьев и Гавриил Васильевич Васильев, бабушки (их жены) Анна Тимофеевна и Евдокия Васильевна и все остальные, кто победил в той войне. Я расскажу только про деда Васю и бабушку Аню. Про папиных не помню ничего, а спросить не у кого.
Василий Фёдорович Игнатьев с дочерью Ниной и зятем Алексеем
«Так был ли Берлин?»
А когда-то это дело не казалось ни большим, ни даже житейским: «О, сейчас дед на танке из Берлина поедет», - говорила сестра, когда семейное застолье приближалось к определенной точке. Это был сигнал: теперь нас выпустят из виду, и сестра сможет долго созваниваться с одноклассниками, а я улизну во двор хвастаться тем, что мама впервые за весну разрешила надеть белые гольфы, а не колготки… Тех дедовских рассказов мы, дети, не предвкушали и потому не слушали. Женщины тоже не слушали – если праздники отмечали в дедовом доме (в деревне Лудони Стругокрасненского района) мужики как-то сами собой перемещались курить на улицу. Разговаривали громко, слышно было, как дед горячился, иногда очень – из дома выскакивали женщины и начинали шипеть, что полный дом внуков и завтра они эти слова в школу понесут… Мужики возвращались, дед просил всех спеть про «землянку в три наката», сердился на маму и моего дядю Колю: «Отец у вас – осколок Шаляпина, в кого вы такие безголосые?» Мне песня нравилась, потом я ее на аккордеоне деду играла - специально к 9 мая.
Сейчас стыдно признаться, но в голове плохо укладывалось, не соотносились масштабы: бессмертный подвиг советского народа, приходившие в школу именитые ветераны – вся грудь в орденах, и мой деда Вася. Он топил печку, называл меня куклой, сообщал о первой на грядке клубнике, приносил из лесу вместе с грибами сахарок от «зайчика». «Дедушка, где медали, почему на парад опять не надел?» - сердилась я, когда он приезжал 9 мая в Псков. «Так вот колодки же есть», - оправдывался он. Постарше стала, мама рассказала, что медалями и орденами они с братом в детстве любили играть. Вот и поиграли. Проиграли… Дед относился к этому абсолютно спокойно – было ощущение, что он их и с войны для того принес, чтобы Нина с Колей ими звенели во всех углах строящегося дома.
А я двадцать лет спустя врываюсь в мамину квартиру и шарю на антресолях – наградные документы ищу. «На танке из Берлина» крепко засело в памяти. «Мам, где дедушкины колодки?» «Дома остались, в Лудонях», - теряется она. «Он Берлин брал?» «Я не знаю… Я не помню… Он в 45-ом вернулся и мы начали дом строить – тот, который ты знаешь. Я с ним ходила. Печку уже сложили, но не топили – тепло уже было. Я забиралась на нее и стихи учила к школе, а он что-то подстругивал, конопатил. Я про скворцов ору, уши заткнув, а он мне – «скворец, домой»!» - вот это мама любит. Про «после войны»… Про войну – лишь один эпизод, причем ручаюсь, что она и его не помнит. Бабушка Аня рассказывала. Она и мне кое-что рассказывала. Да, пожалуй, это и есть то единственное, что у меня осталось – от той войны.
Вся война – страничка текста
Деда, Василия Федоровича, взяли в армию в первые же дни (до этого он счастливо вернулся с Финской – вот о чем ВООБЩЕ никогда не рассказывал, даже своему сыну и моему папе). И он сразу попал в окружение под Лугой, там же под Лугой фашисты им и концентрационный лагерь обустроили – для тех, кто выжил. Оставив мою маленькую 3-летнюю маму родственникам, баба Аня отмахивала по ночам по 60 километров пешком, чтобы увидеть его и отнести несколько вареных картошин. Дважды натерпелась страху: первый раз рядом остановился немецкий легковой автомобиль и из него выскочил чистенький, подтянутый фашистский офицерик. Фигура у моей бабушки, кареглазой брюнетки, по нынешним временам была модельная (в деревне тогда, правда, не котировалась), но немец, видимо, придерживался европейских стандартов. Правда, увидав, что девушка от ужаса окоченела, просто под локоток посадил в машину, спросил направление и подвез. И слово «муж» понял… Другой раз ее и еще десяток таких же «стоялиц» у колючей проволоки, неожиданно взяла в кольцо охрана. Ругались, затолкали в какой-то дом, где они провели ночь в ожидании худшего. Затем пришел кто-то из старших чинов, велел всем убираться, а бабушку заставил вымыть пол.
Но главный страх – это состояние деда. За несколько дней молодой здоровый мужчина превратился в живой труп, худющий и до такой степени завшивленный, что насекомые бегали даже в бровях. Спасла его фашистская эйфория от успехов: захватчики настолько были уверены в своей победе, что стали раздавать беспартийных пленных по домам, под поручительство старост. За деда Васю деревенский староста тоже поручился. Через какое-то время он ушел в партизаны, где еще и в партию вступил. Я много раз спрашивала у мамы, почему немцы не тронули – их, и старосту, в конце концов. «Не знаю», - говорит. Тогда в годы оккупации в деревне из мирных расстреляли учительницу, дедушкиного брата, кого еще – не помню. Это бабушка рассказывала, дедового брата жалела, но своеобразно. Говорила, что, когда в деревне в духе времени церковь разоряли, он взял себе в упряжь какой-то предмет, что-то вроде слеги деревянной – хоругви на ней, кажется, в праздник носили. В поле, насколько бабушкин рассказ помню, и расстреляли…
Пока дед воевал в лесах и пускал под откос поезда на железнодорожной станции (про это, а также его ранения я узнала на похоронах – товарищ его по отряду говорил, а я впервые слушала), у него в деревне умерла мама. Проститься с ней дедушка не успел: немцы охраняли выходы из леса, когда он ночью попытался выйти – обстреляли, сами ночью, конечно, в лес не сунулись, днем тоже не особо совались… А прабабушку мою Марину похоронили под крыльцом дома. Меня, маленькую, именно эта деталь почему-то особенно удручала, бабушка утешала, что потом-то по-человечески, на кладбище. Сейчас в одной могиле все лежат – на кладбище в Веленях.
К 44-ому году фашистский либерализм кончился, отступающие войска озверели, сжигая все на своем пути. В доме у бабушки стояли фашисты с остатками человеческого лица: предупредили, что начинается наступление советских войск, хотите выжить – бегите в лес. Всех запасов – полмешка картошки и дочка, которой подвязанная фуфайка, как длиннющее пальто. Бабушка послала маму в дом – взять икону, знала, что дом сожгут. Нина вошла, показала немцу, чтобы снял Боженьку. А тот… Пьяный, может, был – пошутил, сделал вид, что икону сейчас в печку бросит. Мама закричала так, что это был самый большой страх бабушки за всю войну. И самое большое счастье, когда ворвавшись в дом, она поняла в чем дело. Главное, что немец, посмеявшись, икону отдал. Ее мама в лес несла…
Больше про бабушкину и дедушкину войну я ничего не знаю. Потому что потом все было хорошо - дед вернулся. Было очень тяжело, они с трудом пережили смерть сына – уже послевоенного года рождения, в их жизни были ссоры и примирения, много тяжелой работы, но войны больше не было. Только дед горячился по праздникам с мужиками на улице, что-то там про неправильные бомбежки, когда его командира убили свои же, советские бомбы, говорил, рубил рукой воздух, а потом просил спеть про землянку… Бабушка смотрела на стол и приговаривала: «Сейчас-то живем – слава те Господи!» «Бабуль, да что хорошего-то?» - сердилась иногда я. «А я вот вспоминаю, как в войну мы загадывали: будет ли время, чтобы хлеб на столе лежал, а нам бы его не хотелось», - смеялась бабушка, глядя как никто не хочет есть «оливье», «шубы», холодец. Иногда думаю, что бы такого загадать, чтобы тоже дожить до благословенных времен? А еще мне в детстве часто война снилась, знаю, что моим одноклассникам тоже. Может, все-таки есть и генетическая память, на случай, если у нас другой совсем не останется?
Елена Ширяева,
Псковское агентство информации.
