ВАЛЕНТИН КУРБАТОВ: Собрание души, рассеянной по миру

 

 

Начать бы с того, с чего начал Владимир Эммануилович Рецептер. Вот мы бы, может, и не догадались, а он догадался, и сказал очень хорошо о 1100-летии Пскова: что в этих 1100 годах было 10 лет красоты традиции, красоты культуры, было 10 лет Пушкина. Это, может быть, и есть наш посильный вклад - фестиваля и лаборатории - в то, что происходило с Псковом.

После первой части сегодняшнего спектакля уже видно -  то, что делает Валентин Семенович Непомнящий (он ведь не в первый раз читает Пушкина на нашем фестивале) - это всякий раз высочайшая школа, которая лучше всех наших ученостей, и лучше всех остальных изобретательных спектаклей говорит о том, что правильное и сердечное слышание пушкинского слова во всей его полноте содержит в себе всю Вселенную, содержит все начала и концы. Что все наше озорство, наш драматизм, наш трагизм, наша  изобретательность поверхностнее того, что содержится в этом слове. И Валентин Семенович в этой почти неокрашенной, никак артистически особенно не подчеркнутой манере - он всякий раз достигает наших самых сердечных глубин, и мы всякий раз читаем Пушкина с изумлением и слушаем с изумлением. И сегодня, казалось бы, - что, мы не знали этих стихов Пушкина? Но как больно прочитать в таком неожиданном и совершенно противоестественном контексте кончины Пушкина, в том месте, когда его везут на дуэль - "Мороз и солнце! День чудесный…". Или, когда влекут уже тело Пушкина, Непомнящий вдруг начинает читать "Домик в Коломне" - самое, может быть, озорное и шаловливое  пушкинское сочинение, разрывая просто этим наше сердце. Наверное, этим спектаклем фестиваль в очередной раз доказывает, что год от года мы начинаем все лучше и лучше слышать Пушкина.

Мы словно дети, забегавшиеся по каким-то историческим поручениям, по своей какой-то неверной и хлопотливой, все время не так устраиваемой истории, в которую мы все время попадаем или вляпываемся, и никак иначе ее не строим - мы все время попадаемся. И делаем это просто потому, что не слышим -  у нас есть Вселенная Пушкина, что это начало и конец. И что, если бы мы действительно были детьми его, и слушали его так, как он написал каждый звук, у нас история Отечества и развивалась бы иначе. Лаборатория делает, может быть, самую важную, и самую созидательную работу - она по капельке собирает рассыпанное национальное сознание, которое в Пушкине  есть целое, не из крошек составленное. И это вот собирание национального сознания, может быть, и есть самое дорогое и самое необходимое, что есть и в этом фестивале, и во всех предыдущих.

 

 

Я думаю, что о престижности как раз не надо говорить. Престижность всегда разогревает какие-то ложные чувства, и начинается ложное соревнование. Если говорить о взаимоотношениях лаборатории и театра, хотелось бы заметить, что сама лаборатория - она не рабочего (даже в прикладном понимании) свойства. Когда все актеры, режиссеры хотят - ну ты нас научи, ты пришел, ты покажи нам, как надо, зачем ты тут стоишь, ораторствуешь? А лаборатория достигает главного - она пытается собрать их душу, рассеянную по миру. Она как бы вырабатывает формулу жизни. И ее работа важнее и существеннее чем то, что они паразитарно пытаются ухватить с нее: отдельные, выгодные им части - для прагматического пользования. А она не тем занята. Она все-таки дитя Пушкина, и в этом и есть высочайшая ответственность, что она не соревнуется, не соперничает, не вызывает ложных побуждений, а делает то, что она делает - скромно и достойно пытается читать Пушкина. Его нельзя читать соревновательно: кто лучше прочитает, встав на стульчик. Обязательно прочитаешь вздорно, потому что будешь стараться прочитать публике и показать, каков ты. А тут учатся в тени Пушкина, и на полях его текста учатся устранить собственную "самость", учатся уничтожить то, что есть пустого и второстепенного в человеке, открыв самое главное. Поэтому, слава Богу, что нет у нас никаких конкурсов и соревнований, и специальных дипломов, и первого, второго, третьего места, иначе бы мы погубили фестиваль сразу.

И он, может быть, не является престижным в этом смысле, но престижен в высочайшем и самом подлинном - в смысле нравственной чистоты. И бывают, в самом деле,  какие-то провалы, но это у тех, которые с соревнований приезжают, международных премьер, и уже шлейф везут той низости, которая бывает на этом всем. Сразу становится видно, что они ищут здесь не того, что должно, и больше у нас не появляются. Но, может, те, кто работает здесь постоянно, они чувствуют, как выше и выше поднимается год от года эта планка и становятся, как ни странно, внешне все спокойнее, уравновешеннее, и внутренне упорядоченнее. Они постепенно становятся на пушкинскую дорогу.

 

 

Я этому, надо сказать, очень обрадовался и просто не смог это правильно изобразить - в нужных сочетаниях на лице (смеется). Наверное, мы пока не осознали самой высоты этой награды, она еще не успела приобрести себе должного статуса. Пока ею, может быть, и награждали суетно, и торопливо это делали в период того же самого 200-летия Пушкина - в самом начале. Медаль не успела получить настоящего высокого авторитета, когда бы каждый понимал, что она награда действительно государственная. И если уж государство награждает медалью Пушкина, то и оно после беготни своей начинает понимать - не красные знамена нужно вручать, а что-то более существенное, вокруг чего держится мир более основательно, чем вокруг знамен. И то, что утверждается медаль Пушкина, мне кажется, это очень разумный, очень высокий человеческий ход государства. Вот если  оно еще сумеет придать этой награде действительно достойный ее статус, чтобы люди, получавшие ее, понимали ее значение и носили эту самую медаль с необычайным достоинством и смятением внутренним перед тем, чей лик изображен на ней... А мне это действительно и высочайшая честь, и праздник, и внутренний труд, и смятение.

 

Записала Елена Ширяева,
Псковское Агентство Информации