Могила без имени

Уважаемая редакция,
уважаемый товарищ Чикин!

Я понимаю, что Россия вам ближе и горе ее больнее. Но мы, брошенные при развале страны и задавленные, тоже хотим, чтобы нас услышали. Все, что здесь написано, увидено мною с натуры, и цифры проверены и точны.

Мало кто знает, как мы тут живем. Никому и дела нет до нас. Если в городах народ еще может поплакаться в жилетку правозащиты, в деревне такой возможности нет. Здесь о каждом можно написать роман «Унесенные к черту»! И все-таки мы, русские, советские, мы не сдадимся. Я верю, что все еще только начинается.

Остаюсь с уважением
Ольга ИВАНОВА.

Латыши на земле селятся хуторами: дома отстоят друг от друга на расстоянии не менее полукилометра. Невмешательство в чужие дела плавно переходит в равнодушие. Поэтому, когда сорокалетняя Люба К. покончила с собой, труп ее на обледенелой веревке провисел в сарае неделю и был обнаружен случайно: бывший муж зашел «стрельнуть» на выпивку. Пятерых своих детей мать перед самой смертью пристроила в интернаты, а сама мыкалась по чужим домам, прислуживая богатым хозяевам, пока не получила травму позвоночника, надорвавшись на погрузке картофеля. Хозяин выгнал без какой-либо компенсации за потерянное здоровье. На поденную работу больную женщину не брали, а другого способа заработать на жизнь в сельской Латвии, где вся земля в частной собственности, нет. Когда дома кончились продукты, бывшая знатная доярка, получавшая в колхозе триста полновесных рублей, пошла в сарай и повесилась. Хоронили ее за казенный счет, в спешке, и на могильном холме так и не появилась табличка с именем.

Как ни трагична эта незаметная судьба, исключением она не является. Крестьяне Латвии живут в унизительной нищете, стремительно вымирая. В самой бедной части страны, сельской Латгалии, смертность в шесть раз превышает рождаемость. За десять лет независимости крохотная балтийская республика потеряла пятую часть своих крестьян. Тщательно декорируемая статистика все же признала тот факт, что в Латвии самая высокая детская смертность в Европе. Латвия держит европейский рекорд по количеству смертей от инфаркта и инсульта, а большая часть погибших — мужчины до пятидесяти лет.

Особняком в мрачном ряду смертей стоят суициды — число их вгоняет в трепет лощеных экспертов Евросоюза. Показатели для республики с населением с некрупный европейский город столь плачевны, что пронимают даже местных вождей-радикалов, двенадцатый год успешно разоряющих бывшую витрину Советского Союза. Появившись на телеэкранах в новогоднюю ночь, новоизбранный премьер Репше, неуверенно промямлив дежурные фразы, вдруг заголосил на всю страну: «Мы вымираем — и это реальность...»

А как все начиналось... Весело, с наскока поделили колхозное имущество: разогнали технику по домам, перерезали коров и телят, оделили каждого землей (некоторые получили аж по сотне гектаров). Сразу же бывшие колхозники с головой окунулись в бизнес: кто сеял, кто лес рубил, кто птицу разводил, некоторые даже страусов. Однако сладкая жизнь не задалась с самого начала. Сельский бизнес немыслим без государственной поддержки: каждый крестьянин производит зерно, мясо, овощи, и каждому надо это продать.

Государство, однако, закупать не спешило, предпочитая дешевые и нехлопотные поставки из-за рубежа: мясо — из Германии, овощи — из Польши, молоко — из Литвы и так далее. Исключение составило только зерно. Его закупали, но по такой цене, что крестьяне сеять перестали. Убыточные фермы разорялись одна за другой. Правительство срезало субсидии селу с самого начала. Цитирую тогдашнего его главу Шкеле: «Нам нужны только десять процентов крестьян, только их мы будем поддерживать, чтобы обеспечить страну продуктами. Остальные пусть выживают сами».

Государственная «поддержка» странным образом сказалась на благосостоянии села: осчастливленные «десять процентов», заложив имущество в банке, получали ссуду и выдавали на-гора тонны мяса и молока, которые никто не хотел покупать. На внутреннем рынке из-за крайне низкой покупательной способности горожан сбыта не было. За границу гнать — себе дороже. Помыкавшись туда-сюда, отдавали за бесценок перекупщикам. А когда приходило время платить людоедские проценты в банк, продавали последнее и переходили в разряд босяков. Большинство ферм обанкротилось. Мясокомбинаты в городах закрывались синхронно. В маленьком городишке Екабпилсе прихлопнули единственный на всю Латгалию сахарный завод. Крестъян, заключивших договора на поставку сахарной свеклы, не предупредили, и тонны свеклы сгнили на полях, не найдя покупателей. И, конечно, никто никакой компенсации не получил.

После десяти лет правления господ радикалов сельское хозяйство Латвии напоминает барак на заброшенном прииске: пыль, паутина, забытый валенок в углу. Две беды в латвийской деревне: безработица и алкоголизм. Какое-то время зарабатывали на поставке древесины, но правительство, оглядевшись вокруг и заметив, что леса уже вырублены на треть, ввело железные квоты, и теперь на собственной делянке можно пилить только низкосортный осинник на предмет зимнего обогрева. Техника, оставшаяся с советских времен, обветшала и разваливается на глазах огорченных владельцев. Бывает, что хозяева, объединившись, из двух тракторов делают один, и этот инвалидный гибрид пашет и косит, пока не ломается особо дорогая деталь, на которую денег уже нет. С грехом пополам поковыряв землю, не бросив в нее ни единой горсти удобрений, хозяин сеет ячмень и сажает картошку в минимальных количествах, потребных его личному хозяйству. Поэтому большинство земель пустует. Мои соседи из 25 га используют только пятую часть, да и ту под сенокосы. По всей волости безотрадная картина: возле хутора делянка цветущей картошки, золотистый клинышек хлебов, а проедешь его, с одной стороны дороги — угрюмый бурьян, с другой — нахальный осот пылит созревшими головками. И так до самого горизонта.

Из чего складывается бюджет крестьянской семьи? Старики имеют пенсии, а молодые — возможность делать детей, на которых начисляют пособие в размере стоимости трех килограммов дешевой колбасы. Причем чем старше ребенок, тем меньше ему платят. Видно, наверху думают, что четырнадцатилетний подросток способен прокормить себя сам. Пенсию же начисляют очень просто: по одному лату за каждый проработанный год. На лат можно купить 3 буханки хлеба, или полкило селедки, или пачку дешевого чая. В общем, что покушать, выбирает каждый сам. Еще можно сдавать молоко. Закупочная стоимость одного литра — 2 коробки спичек. Сдал десять литров — обеспечил спичками семью на месяц вперед. При таком раскладе даже обычный телефон становится роскошью, и его владелец пользуется на селе уважением, как в советские времена хозяин «Волги». Газовые баллоны используются столь редко, что служба газовой поставки упразднила свой пост. В целом по Латвии 60% хозяйств не имеет канализации, 52% — телефона, 80% — водопровода, а 4% сидят впотьмах, без электричества.

С таким багажом не в Европу шагать, а впору проситься на постой к африканскому вождю.

И не так страшно отсутствие канализации, как отсутствие какой-либо перспективы у сельской молодежи. Падение жизненного уровня погребло под собой и без того невзрачные ростки общечеловеческих ценностей, заложенных некогда советской культурой в слабые тевтонские души. Вопреки расхожей легенде, латыши отнюдь не являются образцом европейского лоска. Могут не мыться месяцами, и редко у кого в доме найдется больше десятка книг. Во многих семьях принято стирать раз в месяц, и грязное белье валяется по углам вперемешку с кастрюлями и старой обувью.

С исчезновением организованного досуга каждый теперь веселит себя сам. Даже в русской деревне я не видела пьяных старух. Считается, что бутылка — последняя возлюбленная старика. Но здесь, в латышской деревне, пьют все: дети и взрослые, мужики и бабы, девушки и подростки. Традиционное пиво, которое варят в каждой семье, дети употребляют еще в дошкольном возрасте. Двенадцатилетний паренек уже имеет твердую привычку к алкоголю и дует пиво наравне со взрослыми. На селе популярна «крутка» — технический спирт, разбавленный водой. Вкус у этого пойла отвратительный, воздействие на организм катастрофичное, зато дешевое и торгуют им круглосуточно. Огнедышащие «точки», где можно отовариться этой отравой, повсюду по всей волости, и полиция закрывает на это глаза.

Повальная безработица породила на селе невиданное ранее ремесло альфонса: все чаще молодые парни нанимаются в любовники к пожилым пенсионеркам, имеющим фиксированное обеспечение. Разница в тридцать и более лет никого не смущает. Единственное неудобство — старухи плохо переносят побои. Женщин в деревне избивают часто, бьют привычно, без особой злобы, и бабы не жалуются в полицию, а просто меняют сожителя — законные браки в деревне редкость. Бывает, что в семье пять-шесть детей, и все от разных отцов. Не считается позором рождение ребенка вне брака. Никого не удивляет, что девочка, учась в школе, живет с каким-либо парнем, причем не просто трахается под кустом, а имеет подобие семьи, рожает ребенка, а матери-то только пятнадцать лет, и отец сидит за соседней партой. Всеядность в половом вопросе поражает, но объясняется просто: в селе нет никакого шевеления культурной жизни, а родители сами являют пример упрощенных отношений.

Трагическое положение сельской молодежи, безработной и безграмотной, предусмотрено самой системой. Высшее образование в Латвии платное, и, стало быть, у деревенских мальчишек нет никакой возможности получить хорошую профессию и выбиться из нищеты и грязи. Молодежь, еще не утратившая всех иллюзий, отвечает на это взрывом похоти и животной злобы. Но есть еще более страшный выход: за прошедший год в нашей небольшой деревушке четверо парней наложили на себя руки. Самому младшему было восемнадцать. Мать нашла его утром в хлеву висящим возле дверей. Образ этого ребенка, не нашедшего места в жизни, и вид пьяной старухи, раскинувшей тощие ноги на траве под хохот проходящей толпы, — вот символы новой суверенной Латвии, страны, где уничтожение своего народа стало государственной политикой. И что может спасти этот народ и это государство?

  Ольга ИВАНОВА.
Рига.