Василий Сенин: «Башня из слоновой кости разрушена»
Режиссер Василий Сенин рассказал The New Times, что система репертуарного театра нуждается в немедленном реформировании, почему сейчас невозможно сделать спектакль, который бы не касался политических и общественных проблем, и что законы, принимаемые Госдумой, неплохо бы поставить в театре, раз уж по ним невозможно жить.
Режиссер Василий Сенин привлек к себе внимание профессионалов, еще когда учился в ГИТИСе, в мастерской Петра Фоменко — его спектакль «Фро» по Платонову назвали одним из самых ярких событий сезона. Потом были спектакли в театре Вахтангова, в центре имени Мейерхольда, театре им. Ленсовета, в театрах Великобритании, Латвии, Хорватии. В начале 2013 года Василий Сенин возглавил Псковский драмтеатр имени Пушкина, и у него сразу появились противники и сторонники в театре и в городе.
Могучий фарфор
- Ваши оппоненты говорят о вас как о «разрушителе репертуарного театра»...
- Так говорят не только обо мне — я оказался в хорошей компании очень интересных «злодеев». Предпочту в ней и остаться. Знаете как говорят, в раю – климат, зато в аду – общество. Если исключить всех разрушителей из общего пейзажа, и оставить в театре только «хранителей традиций», то получится весьма скучная и скудная картина.
Есть ли какая-то еще система в нашей стране, настолько, совершенно не реформированная, десятилетиями не тронутая, как репертуарный театр? И когда защищают репертуарный театр – что имеют в виду? Театр, в котором есть репертуар? Так он есть в каждом театре. Качество только разное.
Давайте называть вещи своими именами: здесь защищают театр с постоянной труппой, то есть – «постояннотрупный театр» (смеется). Театр, в котором большинство артистов - на бессрочных договорах.
Когда я работал в других странах, то обратил внимание: много артистов живут в одном городе, но ездят на спектакли в другой. У нас же человек просто приколочен к месту работы. И перемены воспринимает как катастрофу. Но ведь ситуация – «где родился, там и сгодился» - она для современной культуры не продуктивна. Потому что театры, даже самые прекрасные, имеют каждый свой срок годности, который часто гораздо короче человеческой жизни.
Я в свое время ради театральной режиссуры отказался от карьеры юриста, и уже тогда понимал: театральная профессия – будь то актерская или режиссерская - это роскошь. Никто тебе не может дать никаких гарантий, что завтра ты будешь столь же востребован, как сегодня.
Мы приходим в театр, потому что внутри нас живут мысли и страсти, которые могут быть явлены только на сцене — потому-то нас от этой сцены клещами не оттащить. А есть те, кто в театр приходит только в день зарплаты – в кассу или на собрания, чтобы «понюхать» закулисную атмосферку – вот вам и готовый собес. Для некоторых слово «работа» абсолютно не подразумевает под собой достижение конкретного результата. Это просто некое присутствие. Это тоже традиция. «Вы что делает в театре?» - «Я здесь служу» - «А я думал, вы в спектаклях играете?» - «Вы что? С ума сошли? Я служу». Есть горе-руководители, которые обслуживают подобные коллективные заказы. Это называется «люди работают спокойно». Обычно такие люди никогда не задумываются о собственной эффективности. Это самый верный путь к деградации личности, так как если труд сделал из обезьяны человека, то симуляция деятельности может запустить обратный процесс.
Я думаю, государственный театр существует не для ста людей, которые в нем работают, а для всех остальных, которые в нем не работают, то есть для зрителя. Для него, а не в услугу ему.
- Вы стремитесь объяснить сложность современной театральной ситуации скорее психологическими и социальными, а не художественными причинами?
- Я уверен: пожилые артисты страдают от того, что нет системы социальной обеспеченности для тех, кто, по тем или иным причинам, должен уйти из конкретного театра. Или вообще из профессии. Мне бесконечно жаль людей, артистов, которые во множестве театров нашей страны закованы вот в такую ситуацию: или нищенская пенсия, или работа во что бы то ни стало. Точнее, не работа, а наличие твоей фамилии в штатном расписании.
И при этом я прекрасно понимаю, какое количество социальных катаклизмов пережили люди, которые старше меня на 20 - 30 лет, сколько раз рушилась их система ценностей. Вы понимаете, что многие из этих людей из себя представляют с точки зрения психологии? Это Войницкие, из которых Шопенгауэр не получился минимум раз сто. Как такое можно пережить, как говорится, без последствий? А уж для артиста, который, работает нервами, работает душой?.. Это какой же могучий должен быть фарфор? (смеется).
Тут неизбежен разговор об охране традиций — это слово звучит все чаще, и применительно не только к искусству.
Традиция – как любая вещь в этом мире – палка о двух концах. Если вы хотите остановить развитие – лучшее, что вы можете сделать – начать беречь традиции.
Если бы Станиславский, Таиров, Мейерхольд, Эфрос, Любимов думали только о том, хранят они традиции или нет – у нас бы сейчас не было вообще никаких традиций (смеется). Но отовсюду – и не только из уст моих оппонентов – раздается крик об охране традиций. И хочется спросить: дорогие мои, вот роддом - он зачем существует? Чтобы там лежали орущие женщины, или чтобы там детей рожали?
Понимаете, каждого режиссера, который приходит в театр и начинает выстраивать его как новую живую структуру, кто-то обязательно называет «губителем театра и разрушителем традиций». Хочется спросить: вы правда хотите только одного – чтобы ничего, вообще ничего не менялось? А когда вы пришли в театр, разве вы хотели делать только так, как раньше, как делали до вас? Или вы это уже забыли?
«Наша Дума — настоящий Парнас»
- Как бы Вы описали сегодняшнюю культурную и социальную ситуацию?
- Огромный социально-культурный катаклизм. Кто в нем выживет - не знаю. Дойдет ли ситуация до полного коллапса и последующей «вспышки сверхновой» социальной и культурной активности – тоже не знаю.
Вот, например, в 2005 году в моем спектакле «Мера за меру» в Театре им Ленсовета были аллюзии на путч, на историю передачи власти от Ельцина к Путину. Меня даже упрекали в излишней актуализации шекспировского текста. Но тогда это не воспринималось как оскорбление. А сейчас вектор общественного самосознания поменялся.
- При этом вы как режиссер ведете за собой достаточно большую группу людей. Наверное, это непросто делать, если самому не комфортно...
- Осознание этой некомфортности уже является позицией... А через некоторое время станет бунтом (смеется).
Знаете, когда я закончил ГИТИС и выпустил в 2002 году спектакль на большой сцене в Вахтанговском театре, про меня написали – «человек, который обладает мастерством, но не сформулировал свою тему». Мне, как режиссеру поставившему спектакль по Набокову, это казалось комплиментом.
Но сейчас это невозможно. Сейчас очень трудно поставить спектакль, который не ассоциировался бы с какой-либо актуальной «внешней» темой. Я, конечно, пытаюсь отсечь привязанности времени, игнорировать бег часов и новостные ленты. Но это – невозможно. Башня из слоновой кости, в которой я хотел жить, разрушена. Слишком мощно сейчас социальная реальность вторгается во внутренний мир человека.
- А когда произошло разрушение вашей башни? После переезда в Псков?
- Окончательно – да. Вообще, после событий последних двух лет в нашей стране разве можно всерьез говорить о какой-то «башне»?
Мы все так или иначе несем ответственность за свою страну, тут невозможно спрятаться. Мы совершаем поступки , определяющие наше настоящее и будущее - и эхо этих поступков еще долго будет жить с нами и с нашими детьми.
Так вот мне как простому гражданину этой страны нужно понимание – куда мы идем-то? Какие у нас цели? Совпадают ли они с моими? Могут ли меня увлечь?.. Я бы предпочел, чтобы была сформулирована, если хотите, идеология… Не надо так изумляться моим словам. Я сам изумлен (смеется). Какая-то часть меня сейчас удивляется – неужели это я говорю? Неужели кто-то должен что-то формулировать за меня в моей жизни? Получается, что да. Это и есть условия общественного договора, делегирования власти и свободного выбора. Иначе все будет существовать на запретах. И, скорее всего, долго не просуществует.
Например, в Пскове два комитета по культуре – города и области. Здесь чиновников, которые занимаются культурой, больше, чем у меня актеров в единственном драматическом театре.
А чиновники – такие же люди. Может быть, не у каждого интеллект сильно развит, но творческая энергия бурлит. И они начинают заниматься трактовкой запретительных законов. А поскольку запретительных трактовок может быть несколько - возникает путаница. Вот такой парадокс (смеется). Хотя и некоторые законы, принятые в последнее время – это скорее «чистая поэзия». Кажется, что наша Дума - настоящий Парнас, совершенно оторванный от низкой реальности людей, которым по эти законам придется жить и воспитывать здесь детей.
- Может, поставить законы на сцене?
- Придется ставить, ведь жить-то по ним невозможно (смеется).
Сегодня в нашем обществе существует несколько разных обществ, которые искренне считают друг друга сумасшедшими. Существует почти неправдоподобная ненависть. Стоит крик – и никто друг друга не слышит. Потому что мы все в панике. Мы отказываемся обсуждать свои убеждения и принципы. И никто не хочет слышать критику – потому что и сам подозревает в глубине души, что с его принципами что-то не так.
Удивительно, что сейчас, в 2014 году, не нужно никаких объяснений: почему надо подавлять и убивать. Просто мочи врага, которого еще вчера называл братом. Мой отец наполовину западный украинец, во мне есть еврейская кровь, есть украинская, а со стороны матери - русские староверы. И что мне теперь делать? Правой рукой бить по голове, а головой бить колено?
Вот недавно у меня поднялась температура. И такой был странный со мной эпизод – я посмотрел на свои руки, и возникла мысль, что пять пальцев – совсем не норма, а значит, со мной что-то не так.
И в какой-то момент в обществе, которое начинает восхищаться войной, кто-то должен сказать: это болезнь, ты выздоровеешь, и не будешь удивляться тому, что у тебя пять пальцев. Тебе их достаточно (смеется).
«Меня пугают люди»
- Восхищение военными действиями, тяга к применению силы — разве это не часть идеологии?
- Я думаю, что это реакция на ее отсутствие. Народ должен осознать наконец, что мы - не Российская империя. Мы - не СССР. Мы - страна, которая появилась в конце 20 века. Очень молодая страна. И кто же мы? Bот вопрос, который требует ответа. Многим эти слова покажутся пафосными, но государство начинается после ответа на этот вопрос. Этот ответ и есть точка отсчета истории.
- Сейчас разве не воцаряется идеология возвращения в СССР?
- Идеология должна быть ясно «проартикулирована». Это вектор. Вот пусть завтра в вечернем выпуске новостей объявят: «Дорогие граждане, пристегните ремни, затяните пояски - мы возвращаемся в СССР». Это же невозможно, сами понимаете. А значит это не идеология, если невозможно ее заявить открыто и прямо.
- Получается, что ваше требование сформулировать идеологию – это провокация. Вы хотите, чтобы пустота стала совсем очевидна.
- Я хочу, чтобы все было названо своими именами... Знаете, когда я работал в других странах, я чувствовал, что никогда не стану эмигрантом. И сейчас не хочу. И меня пугает не столько стагнация в экономике и политические перегибы. Меня пугают люди. Очень сильно. Я не хочу в какой-то момент оказаться частью общества, которое настолько устанет, что, даже встречаясь друг с другом люди будут просто утомленно молчать. Потому что – о чем говорить? Все и так понятно.
- На что в таком случае вы надеетесь – в театре и в жизни?
- На торжество разума. Хотя оснований для такой надежды все меньше... Порой так хочется от всего этого закрыться. Забиться куда-то. Напиться. Но у меня, вдобавок ко всем проблемам, еще и проблема с алкоголем. Ну не принимает мой организм алкоголь в необходимом для самозабвения количестве!
- Тяжело вам.
- Я знаю (смеется).
Артур СОЛОМОНОВ, The New Times
