Максим Кронгауз – о проблемах современной лингвистики: Идёт напряжённая дискуссия о политкорректности
«Русский язык погибает! Его подменяют иностранной лексикой, забывают родные корни!» Так ли это? Об этом (и не только) в прямом эфире ПАИ-live ведущий проекта Александр Машкарин пообщался с профессором, доктором филологических наук, заведующим научно-учебной лабораторией Высшей школы экономики Максимом Кронгаузом.
Продолжаем зумиться!
– Я посмотрел перед началом нашего разговора, кто же такой Максим Кронгауз. Могу сказать, что, во-первых, Максим Анисимович – популярный эксперт у журналистов: каждый день появляются статьи и новости, в которых Максим Анисимович комментирует разные стороны развития русского языка, лингвистики. Одной из последних тем были так называемые слова года.
– Да.
– Понятно, что в основном эти слова года были так или иначе привязаны к пандемии коронавируса. А лично для вас слово года какое?
– Мне очень нравится глагол «зумиться». Он, конечно, тоже связан с пандемией, такое технологическое следствие: мы теперь общаемся всё время на экране. Но у него есть перспектива, если, я надеюсь, мы выкарабкаемся из пандемии и из карантина. Коронавирус мы забудем, надеюсь, через несколько лет, а вот зумиться мы будем продолжать, потому что за этот период количество времени, проведённого нами перед экранами в общении, в жизни превысило какое-то критическое число. Думаю, что теперь мы будем продолжать оставаться на экране: лекции, доклады, совещания – вот это всё, мне кажется, будет в Zoom. Слово «зумиться», как и «гуглить», оторвалось от названия фирмы, компании, с которой было изначально связано, и зумиться – теперь это просто экранное общение.
– А как долго живут новые слова? У них есть какой-то цикл жизни?
– Есть слова-однодневки. Кстати, с пандемией связано большое количество таких игровых слов (я рылся в разных источниках, смотрел, что появилось). Слово «шашлычники». Оно появилось весной, в первую волну пандемии, когда (по-моему, это касалось москвичей) на пандемических каникулах люди, вместо того чтобы отсиживаться дома, вышли жарить шашлыки и активно общаться. Оно уже фактически исчезло. Какие-нибудь слова типа «ковидиоты», конечно, не переживут эпидемию и уйдут сразу. А вот у «зумиться» есть, мне кажется, перспективы именно потому, что это очень важное коммуникативное действие. Так что очень по-разному. А какие-то слова нырнут в глубину, где они и находились. Термин «сатурация», о котором мы не имели никакого понятия до пандемии, во время пандемии выплыл, потому что всем важно количество кислорода в крови, а потом так же уйдёт в профессиональную глубину.
Живучий «великий и могучий»
– В эти дни в Псковском государственном университете проходит международный форум Terra Rusistica, и Максим Кронгауз является одним из экспертов этого форума. А у меня такой популярный вопрос. Все вокруг переживают за русский язык: он умирает, коверкается, появляется огромное количество заимствованных слов из иностранных языков. Неужели за наш «великий и могучий» стоит так переживать?
– Переживать – слово странное. В каком смысле переживать? Я очень не люблю говорить и отвечать на вопросы о гибели русского языка, о деградации. Мне кажется, всё это абсолютная чушь. Главное, что мы общаемся. Главное для языка – это активность его носителей: читать, писать, говорить, слушать – вот это всё надо делать. Недаром же мы в интернете находимся на одном из первых мест по разным показателям. Так что это как раз очень важно – настраивать язык на разные коммуникативные среды. И в этом смысле всё будет хорошо. А переживать в смысле волноваться, следить за русским языком – мне кажется, это очень хорошо, потому что вообще внимание языку и приятно, и полезно.
– С русским языком понятно: никуда он не денется, всё с ним будет в порядке. Но скорость языковой трансформации возросла. Действительно ли разрыв между 40-летними, 20-летними и подростками настолько велик, что они перестают друг друга понимать? Или это преувеличение?
– Мне кажется, преувеличение, но близкое к истине. Скорость языковых изменений резко увеличилась. Это касается прежде всего среды распространения: интернет увеличивает скорость и общения, и, соответственно, языковых изменений. Ну и социальные изменения тоже, конечно, огромные. Считаю, что я прожил три-четыре абсолютно разные эпохи за свою жизнь. Такого раньше не было: жизнь тоже ускорилась. Так что действительно поколенческий разрыв и больше, и чаще. Я вижу, что в интернете 30-летние уже действительно плохо понимают современных тиктокеров (вот ещё одно хорошее словечко).
– Сколько вообще сейчас существует русских языков? Раньше был русский, литературный русский, матерный русский. Сейчас к этому добавился язык социальных сетей. Есть ещё какие-то русские языки?
– Конечно, стал ещё больше территориальный разрыв, потому что фактически в тех странах, где осталась большая русская диаспора, тоже происходит определённый отрыв от нашего российского русского. И мы видим, что действительно появилось больше русских языков, чем было. Возьмём какую-нибудь бывшую республику СССР. Что можем взять?
– Давайте возьмём ближайшие к Пскову Эстонию и Латвию.
– Эстония и Латвия, да. Там есть свои словечки, свои точечные изменения, какие-то смешные русские слова появились. Помню, моя коллега мне говорила, что там есть слово «кюльмовато» (прохладно) – такой корень. Русский язык очень силён грамматически: он втягивает чужие слова, обрабатывает и делает своими. Появились и некоторые местные жаргонизмы, регионализмы. В целом действует некоторая центробежная сила на варианты русского языка. Так что русских языков стало больше. И конечно, новые технологии: язык эсэмэсок отличается от языка, скажем, обычного общения в социальных сетях. Всё это немножко разные варианты языка.
Птичий язык
– В России есть ещё один русский язык, особенный – чиновничий.
– Да.
– Когда чиновники пишут на своём птичьем языке и отправляют ответы обычным людям, те понимают, что им ничего не ответили. На ваш взгляд, это неизбежная история, когда чиновничий язык, которым пользуются наши коллеги в государственных муниципальных органах, отличается от обычного русского языка? В других странах, я слышал, наоборот: в той же Прибалтике чиновники отвечают по-человечески. Это российская беда или всё-таки это общемировая тенденция?
– Я думаю, что мы не уникальны. Такой бюрократический язык есть и в других языковых культурах. Но, конечно, задача русского чиновника искони была отбиться, отбояриться, отфутболить собеседника и написать так, чтоб было малопонятно, чтоб его сразу не уличили. И вот возник тяжёлый бюрократический язык, который Корней Чуковский назвал прекрасным образом – канцелярит. И канцелярит жив и будет жить ещё какое-то время, не знаю, долго ли. Но надо сказать, что сегодня чиновники всё-таки более открыты, и, конечно, интернет эту ситуацию отчасти переломил. Не до конца, но мы знаем, что обязательство общаться с народом теперь имеется. Некоторые к нему относятся формально, но это столкновение целей коммуникативных культур: чиновник стремится запутать следы, но сегодня это сделать всё труднее. Так что предсказывать трудно. Мне кажется, что ситуация изменилась по сравнению с советской, например. Ну а как будет развиваться – посмотрим.
– А есть вообще исследования, которые посвящены исключительно бюрократическому языку?
– Есть, скорее, исследования политического дискурса – того, как говорят президенты, политики. По-моему, появились количественные исследования чиновничьего языка, исследования сложного и тяжёлого синтаксиса. Но впрямую это не изучается.
– У журналистов есть наблюдения, что каждый год у чиновников самого разного уровня появляются какие-то новомодные словечки, которые они изобретают и начинают использовать. Иногда это меняется со сменой власти: набрали одних депутатов – они начали говорить на другом языке, употребляя новые слова.
– Это, кстати, хороший способ поставить поколенческий забор – чиновники и технократы это любят – ввести свой язык, свои слова, называть то же самое, но по-другому. Для чиновников это характерно. Не раз отмечали специальные словечки в речи Дмитрия Пескова: «субстантивный» – такое хорошее слово, малопонятное, но солидное.
Политкорректность = корректность
– Вы выступали на международной конференции в ПсковГУ.
– Да.
– О чём вы рассказывали?
– В первый день была интересная дискуссия на общую тему – о судьбе и роли русского языка в мире, но всё равно было интересно. Каждый высказал своё мнение, подчеркнул какие-то нюансы, в том числе статистические, какие места занимает русский язык по разным показателям. Вот активность в интернете – мне кажется, это очень важная для нас положительная черта. А сегодня я говорил об очень любопытном и влиятельном явлении – о политкорректности, которая добралась до русского языка лет пять назад, может быть чуть больше. И вот как мы с ней столкнулись, кто её продвигает, кто ею недоволен, как появился ещё один разлом в отношении к языку именно из-за политкорректности – об этом я говорил сегодня.
– Политкорректность касается только политической субкультуры?
– Нет, она, наоборот, касается нас всех. Корень «полит-» вообще здесь не очень значим, можно говорить просто «корректность». Это, скорее, как мы разговариваем, чтобы не обидеть, не дискриминировать никого.
– Это все эти истории про феминитивы? Блогер – блогерша – блогерка.
– Да, в частности: авторки, режиссёрки и так далее. Но это шире, конечно. Можно ли называть человека инвалидом? Можно ли использовать слова типа «негр» или они уже обидные и оскорбительные? Вот эта очень напряжённая дискуссия сейчас идёт в обществе. Кто-то говорит: «Ерунда! Чем вы занимаетесь? Делать больше нечего?» А для кого-то это чрезвычайно серьёзные вещи.
