О Пскове, друзьях, театральных экспериментах, политике и шляпках — интервью со Светланой Немоляевой
Медиацентр ПАИ во время II Международного кинофестиваля «Западные ворота» посетила звезда советского и российского кино, народная артистка РСФСР Светлана Немоляева. Разговор шёл о кинофестивалях, фильмах и театре, об актёрском мастерстве и, конечно, о самой гостье – об её интересах, предпочтениях и случаях из жизни.
«Визитная карточка»
– Во-первых, здравствуйте. Во-вторых, я в первый раз в Пскове, но, как выяснилось, не первый: оказывается, мы с мужем много лет тому назад приезжали сюда со своим спектаклем. Очевидно, было так: мы утром приехали, вечером была репетиция, потому что мы всегда репетировали перед спектаклем, спектакль сыграли и уехали. Так что Пскова мы не видели, просто переночевали и уехали. Поэтому я вроде и не была, и не видела. Я была на экскурсиях вчера и сегодня, очарована городом и просто в восхищении: город опрятный, очень чистый, видно, что в нём живут люди, которые любят своё жильё.
Я уже сказала это на открытии фестиваля, сделала пас в сторону губернатора, потому что узнала, что он очень трепетно относится к старине, к историческому городу, к историческим зданиям, архитектуре и пытается сохранить исторический облик города. Это бесценное качество для меня. Может быть, другие люди думают иначе. Но я поклонник старины, историзма.
Когда люди, туристы приезжают в любой город, они не идут в новостройки смотреть, какие новые однотипные дома построили. Ну сейчас уже разные строят, а раньше строили всё время одно и то же: спичечный коробок, или прямой, или высокий. Все идут в историческую часть, где такая красота.
Мы побывали в кремле, и нам показали крепостные стены, определили город Псков как город-страж, город-воин, который отражал столько набегов, какая у него мужественная, воинственная, непростая история: это рубеж, начало страны. От экскурсий, хотя устаёшь (сегодня мы в Печоры ездили), я получила огромное удовольствие. Город чудесный, я так рада, что побывала в нём! Потому что теперь уж и не знаю, когда я в силу и возраста, и здоровья куда и как выберусь. Вот такой подарок – приезд сюда на кинофестиваль.
Кинофестиваль, мне кажется, очень нужный для города. Я люблю кинофестивали, и мой Саша [Александр Лазарев. — ПАИ], муж, которого уже нет, царствие ему небесное, мне всегда говорил: «Какая ты! Любишь носиться, тебе не сидится на месте». Он домосед. А меня всегда носило. Сколько мы ни ездили с ним на фестивали, всё-таки кинофестиваль – это для города большое событие. Может быть, не все любят сейчас кино, молодёжь больше увлекается не нашим отечественным кино, а интернетом и фильмами других стран. Но всё равно такое событие в городе – это праздник. На открытии было немного народа около кинотеатра, бывает гораздо больше. Но были такие доброжелательные, милые люди, так аплодировали!
Для города это имеет значение, потому что сюда приезжают люди из других мест. А для кинематографистов, для киношников это просто клад, потому что сейчас с кинопрокатом очень плохо. Кинопрокат — это уже такая отрасль, которая очень обветшала и задвинулась на дальний план. Вот я помню, когда вышел «Служебный роман», моя киношная визитная карточка, его смотрели от Карпат до Дальнего Востока. И я это сразу почувствовала по театру. Я же театральна актриса, театр — это мой дом родной. У нас всегда была фантастическая труппа и при Охлопкове, при котором я пришла в одна тысяча седом году, и при Гончарове, который сделал наш театр феноменальным, грандиозным, всегда была изумительная труппа. И я привыкла к тому, что там выходит Наташа Гундарева на сцену – её встречает зрительный зал аплодисментами, выходит Армен Джигарханян – аплодисменты, Таня Доронина какое-то время была в театре, Евгений Павлович Леонов, но ко мне это не имело отношения, потому что снималась я в молодости очень мало, в незначительных фильмах, даже больше в детстве снималась, а потом сыграла в «Евгении Онегине» (я тогда была такая пампушка), и на этом моя карьера кинематографическая закончилась, пока не пришло моё время — творческая встреча с Эльдаром Александровичем Рязановым.
Но я почувствовала на себе, когда вышла в спектакле после выхода на экран «Служебного романа» (это был главный спектакль моей жизни, «Драма и желание»). Там такая мизансцена: подиум спускается к пандусу, по пандусу к концу сцены, я приезжаю к сестре в кружевном пальто, в кружевной шляпе, с чемоданом, приезжаю к ней, как на голову свалившись, и звучит полька. У меня это всегда был драматический момент, потому что я выходила на сцену четыре часа рыдать, плакать и сходить с ума – такую роль написал Теннесси Уильямс. И я иду по этому пандусу и говорю про себя: «Только не плачь, не плачь, ещё четыре часа плакать, ещё четыре часа показывать», — выхожу в свет к рампе — и вдруг раздаётся гром аплодисментов. И я прямо потеряла дар речи и забыла, какие слова надо начать говорить, у меня был ступор. Я поняла после фильма, что я стала зрителям близкой, своей, нечужим человеком.
Для актёра театра это играет огромную роль и имеет колоссальное значение, когда наполняется зрительный зал, открывается занавес, зритель смотрят на тебя, он должен ещё к тебе привыкнуть, с тобой внутренне познакомиться, понять, будешь ли ты ему интересен, чтоб следить за тем, что ты делаешь на сцене. И он с тобой знакомится первое время. И актёру очень трудно пробить этот момент отчуждённости. А когда актёра знают (знают его, естественно, по кино), он свой, зрители воспринимают его как своего: они знают его повадки, манеры, привычки, внешний облик, его роли, и он свой. И уже зритель к нему расположен. Это бесценно для актёров театра, это популярность не в смысле славы, а в том смысле, что это для профессии клад, счастье.
И вот я в первый раз это ощутила после показа, потому что фильм посмотрела вся страна. Не было людей, которые не видели «Служебный роман»: молодые, пожилые, средние, какие угодно – все. И поэтому, конечно, в театре киношная роль имеет колоссальное значение. Поэтому сейчас, пройдя такой большой жизненный путь уже и в театре, и в кино, столько сыграв, я всё равно продолжаю сниматься, когда меня приглашают. Даже иногда соглашаюсь на те роли, на которые, может быть, не надо было бы соглашаться, потому что они более низкого уровня. А может быть, моя оценка более строгая. Но всё равно, чтоб тебя не забыли, чтоб ты была всегда в обойме работы, это необходимо. Тем более когда тебя неумолимо настигают лета, они за тобой бегут, тебя преследуют и с тобой рядом находятся, ты понимаешь, что ты в таком возрасте уже мало кому нужен, мало кто вспоминает о тебе. Поэтому я очень ценю и дорожу приглашениями, особенно телевизионными, кино-то мало.
Именины сердца
– Сейчас на кинофестиваль попали две мои картины: одна – та, что была на открытии, «Золотые соседи», а вторую картину я ещё не видела – это короткий метр, называется «Киноляп». Я там тоже снималась. Снималась я по смешному поводу, бесплатно: меня попросили студенты ВГИКа. Может, даже они были и не студенты, уже закончили, но молодые, молодая кинорежиссура, ещё вчера студенческая. Сказали, что они меня просят сняться. В общем, актёрская этика – студентам ВГИКа не отказывать: денег у них нет, они нищие, снимать им не на что. Ещё в Советском Союзе им давали деньги на то, чтобы сделать дипломную работу. Дипломная работа студента ВГИКа – это небольшое кино, сейчас называется короткий метр. А сейчас не дают никаких денег – в общем, изворачивайся как хочешь. А у меня только что внук поступил во ВГИК на продюсерский. И я подумала про себя: пожалуй, надо мне без денег согласиться, Серёжка захочет что-то снимать, ему тоже нужно будет кого-то просить, и вот тогда, может быть, Боженька вспомнит обо мне, что я оказалась немеркантильной, и тоже ему кто-нибудь поможет.
У меня вообще получается всё время так, что я без конца даю интервью о тех, кто ушёл или кто остался ненадолго на этой земле и скоро уйдёт, как я сама. Поэтому я говорю: «Что вы меня всё спрашиваете то про Джигарханяна, то про Алису Фрейндлих, то про Валю Гафта, то про ещё кого-нибудь? Спросите ещё кого-нибудь!» — «Нет, мы вас просим, потому что уже никто не хочет давать интервью». А не хотят — тоже никто не платит. Но я не могу отказать. Я играла с Валей Гафтом столько много, Джигарханян был мой главный партнёр в театре Маяковского, помимо моего Саши, конечно. Ну как я могу не сказать прощальные слова? Конечно, должна сказать.
– Кто из ваших современников, с кем вы играли на сцене или были близки лично, запомнился чем-то особенным, может быть, невидимым с экрана?
– Вы знаете, наша профессия такая, что если фильм делается и ты понимаешь, что он будет хорошим, или спектакль, который делаешь, будет хорошим, тогда твои партнёры становятся тебе очень близкими и родными. Это не значит, что можете встречаться домами, дружить и ходить друг к другу в гости. Бывает и так, но просто по внутреннему миру, по внутреннему ощущению твоей жизни тебе эти люди становятся близки.
С Джигарханяном у меня был главный спектакль жизни – «Драма и желания» Теннесси Уильямса: он играл главную мужскую роль, Стенли Ковальского, я — Бланш Дюбуа. Вот он у меня в театре был главным партнёром. Он был потрясающим, совершенно поразительным партнёром. Он, помимо своего огромного таланта и очень интересной человеческой личности, с тобой работал на сцене уникально. Таких у меня было два человека в жизни. С моим Сашей, когда мы играли, я была спокойна как удав, потому что знала, что у меня может быть всё что угодно — он всегда будет рядом как надёжный щит. Такой же был и Джига, потому что ему было интересно по-человечески, и по-актёрски, и по-творчески, что делаешь ты. Ему было интересно, он смотрел в твои глаза, он с тобой общался, он от тебя получал отклик.
Существует очень много актёрских сочетаний на сцене, когда актёры живут своей жизнью, выполняя всё – и рисунок, и всё. Зритель, может быть, даже это не замечает. Но такой партнёр в тебя не проникает, и ты поэтому не проникаешь в него. Это вообще очень сложная психологическая штука. Но я говорю о высоких материях. Есть высокие спектакли, которые остаются на всю жизнь. Например, я, когда была девочкой, мечтала быть актрисой. Помню одно из моих потрясений. Я жила в Москве, родилась на Плющихе, я плющихинский товарищ. От Плющихи до центра примерно минут 40 идти, до Театральной площади. И я приезжала в центр, в центре все театры, покупала билет (рубль 20 они стоили) на какой-нибудь спектакль, который меня интересовал, и смотрела. Поэтому я знала весь московский репертуар. Мне было лет 14. И вот я купила во МХАТе билет на «Три сестры» ещё в постановке Немировича-Данченко. Играли пожилые актрисы– тогда это никого не смущало: молодые роли играли пожилые в то время – и Тарасова, и Степанова, и Андровская была, и Еланская играла Ольгу. И вот я смотрела этот спектакль, и после этого спектакля, когда вышла, я не могла сесть ни в транспорт, ни в метро, ни на автобус и пошла пешком. Меня душили слёзы, у меня стоял комок в горле, и я поняла, что встретилась с чем-то неземным, что я увидела что-то, что даже описать словами невозможно. Это была высокая степень высокого, невероятного, необыкновенного искусства. Вот когда такое искусство и когда с такими партнёрами на сцене, это бывает редко, но это бесценно.
У меня был такой спектакль, для меня бесценный. И для нашего театра тоже в какой-то степени, потому что он прошёл в театре 24 года, 24 года были аншлаги, попасть на него было нельзя. Это была пьеса «Драма и желания». Таким бесценным партнёром был Армен Джигарханян, потому что мы играли с ним, проникая в душу друг друга и ощущая движения внутреннего мира. Это случается редко, но если случается, это можно воспринять как подарок судьбы.
С Сашей у меня это было практически на каждом спектакле. Под конец жизни мы с ним играли очень много вместе. Не то что мы приходили вместе и клянчили у режиссёров: «Дайте нам, пожалуйста, вот это вместе сыграть или это». Нет. А просто они приходили и сразу нас вместе соединяли. Так было с Петей Фоменко – тоже был дивный спектакль «Плоды просвещения», где мы играли чету Звездинцевых, так было в «Круге» Сомерсета Моэма, где мы разведённых мужа с женой играли, так было в «Кине», где я играла маленький эпизод, а Саша играл самого Кина (эту дивную пьесу написал Гриша Горин).
Я играла очень много с Таней Дорониной, несколько спектаклей, она 10 лет была в нашем театре, но она была партнёром непростым. Я её боялась, мне было непросто, я от неё трепетала. Если она не так поглядела, я сразу про себя думала: что я такое сотворила?.. Я её боялась. Она сильная личность, такой вождизм в ней, её боялись все. Это не плохо и не хорошо, но от природы она была такая. Вот и с ней как с партнёршей было сложно. Но зато если она была в хорошем расположении духа, ничего её не раздражало и не было желания руководить и быть вождем или лидером, когда она просто так выходила и с тобой играла, то это были, конечно, именины сердца. Она тоже была и хулиганистая, и непредсказуемая – это всегда очень интересно. У нас с ней был спектакль «Она в отсутствие любви и смерти», который написал Эдик Радзинский, тогда бесконечно в неё влюбленный, и она играла там блистательно. Мы играли двух подруг, и она играла потрясающе. Мы приезжали в Питер на гастроли, а ездили мы каждый год: почему-то в Питере это был самый любимый спектакль, на него никогда не было возможности достать билеты, хотя мы играли в этом огромном, страшном, чуть ли не на две с половиной тысячи мест ДК Промкооперации. Но с ней было сложновато.
А так вот, конечно, когда попадаются такие актёры, с которыми тебе легко и душа твоя нараспашку, то это счастье. В кино такими были Валя Гафт, Олег Басилашвили — они очень хорошие партнёры, изумительные.
«Я консерватор»
– Вам что ближе — кино или театр?
– Ближе всё-таки театр. Я в своём театре, по-моему, 60 лет уже. 60 лет, страшное дело! Я 60 лет хожу по этим ступеням, выхожу на эту сцену, и я бы не променяла свой театр никогда ни на что. Я, может быть, по природе такой ретроград, консерватор, Саша мой был таким же, да и дорог нам был театр смолоду, как мы пришли туда совсем детьми, в 22 года… Так что театр для меня — это моя альма-матер.
– Как вы относитесь к театральным экспериментам?
– Я консерватор, привыкла к другому театру. Меня в театр взял великий человек, Охлопков Николай Павлович, он был великий режиссёр и не консерватор, а абсолютный реформатор. У него была дорога цветов через сцену, иногда не было декораций, иногда зрители сидели на сцене. Он был реформатор, но он был потрясающий режиссёр. Если говорить банально, мы всегда апеллируем к постулатам Станиславского: жизнь человеческого духа. Вот этому постулату Охлопков не изменял никогда. И когда ты выходил на сцену, то, делая роль с Охлопковым, знал всегда, про что ты будешь играть и что ты будешь играть. У тебя не было белых пятен, провалов, задачи заполнить какую-то режиссёрскую фантазию.
То же самое было с Гончаровым. Гончаров был тоже совершенно гениальный режиссёр. С Охлопковым мы с моим Сашей прожили семь лет, а с Гончаровым – 24 года, представляете? Он был тяжёлый человек, я не хочу даже об этом говорить, потому что об этом все говорят и пишут. Он был тяжёлый, обижал, он был очень безжалостный, жёсткий, но он был бесконечно талантливый, поэтому жизнь прошла с ним. Я ценю именно это — жизнь человеческого духа, когда ты выходишь на сцену и знаешь, про кого ты играешь, что ты играешь, для чего ты играешь. Как говорил Гончаров, чем вы хотите завлечь зрителя, чем вы хотите его поразить, чем вы хотите его заинтересовать? Вот это главное в сцене и человеческие отношения, которые описал автор, великий или, может, не очень великий.
Эксперименты, если они хороши, если они убеждают тебя, если они очень интересные… Я видела такой экспериментальный спектакль Дмитрия Крымова, сына Эфроса и Наташи Крымовой, совершенно замечательного журналиста. Он режиссёр, и я видела во МХАТе его спектакль «Пани Каренина». Там от Толстого очень немного, только фабула: измена Анны своему мужу, взята основа. Много чужого текста, но всё равно такой эксперимент имеет место, потому что и актриса, которая играет типа Анну, полна тех эмоций, о которых и писал, и говорил Толстой, и любви к сыну, и любви к Вронскому. Но там в чём эксперимент? Там выходит всё время этот маленький мальчик Серёжа, он как напоминание о трагедии Анны, трагедии мужа и трагедии любовника, потому что когда ребёнок попадает в этот треугольник, в эту ситуацию, это драма. И вот эту драму Дмитрий Крымов придумал как кукольную. Выходит кукла, ходят кукловоды, к которым ты потом привыкаешь и их не замечаешь, и они его водят. И он всё время возникает, этот мальчик, – это кукла в тех драматических ситуациях, которые написал Толстой и которые сделал по-своему Дмитрий Крымов. Это философское восприятие, что в страшных эмоциях и своих переживаниях, в личных драмах Анны, Каренина, Вронского ребёнок возникает как кукла, с которой надо считаться, которая есть, которую ты любишь, но это кукла. Можно так воспринимать этот эксперимент. Можно не принять, сказать: «Нет, я это не принимаю». Можно заинтересоваться. Но я вам должна сказать, что шока или отрицания у меня от этого спектакля не было, мне было интересно.
Я не могу сказать, что очень хорошо знаю экспериментальный театр, которым сейчас заполнена Москва, все театры этим заполнены. Когда я вижу по телевидению рекламу спектакля, вижу, как играют актёры, небольшие кусочки, у меня оценка: хочу я это смотреть или нет. И очень часто я говорю себе: не хочу. Я не хочу вот это смотреть.
Я прожила жизнь в сложном театре, в рождении и муках ролей, которые дались мне психологическими потерями, потому что когда ты играешь и хочешь растеребить свой внутренний мир, ты занимаешься садизмом: ты можешь внутри души, чтобы вызвать слёзы, похоронить отца и мать. Это страшный труд, тяжёлый, чтоб добиться результата, который произведёт впечатление на людей. И когда режиссёры, не умеющие это делать, не понимающие, забывшие это, начинают придумывать, как бы поставить актёра вверх ногами и повесить за ноги, одеть, выпустить в полном непотребстве или заставить ругаться неприличными словами, меня это ужасно удручает, для меня это драма.
Мы сейчас потеряли тот театр, который был необыкновенным, невероятным. И страна в этом смысле была поразительная: куда бы мы ни приехали – в любом городе на наши спектакли, которые в Москве шли с аншлагом и с диким интересом, был такой же интерес, такой же приём и такая же отдача зрительного зала. Вся страна целиком была в этом смысле на высоком уровне.
Я понимаю, про что вы спросили. Я пошла к Боякову в театр МХАТ Горького, Таня Доронина там почётный президент, но она не у дел, а у дел другой режиссёр – Бояков. И вот он поставил «Лавр» – я не была с этой пьесой знакома, она на религиозную тему. Я посмотрела – в этом спектакле новаторского, что бы меня шокировало, ничего не было, но меня спектакль в какой-то степени оставил холодной: хотя он очень эмоционально поставлен и актёры играют эмоционально, но струны души остались не затронуты. Он не шокировал меня, я посмотрела, что это за спектакль, и потом увидела всю эту полемику, дискуссию по телевидению.
А его спектакль «Милый грузин», где Ольга Бузова… Я не понимаю этого заигрывания перед публикой: если мы поставим Бузову, такой шокирующий элемент, вы купите билеты, придёте и сядете. Это унижение театр. Я не понимаю. Ольга Бузова занимает какое-то своё место, она чем-то занимается, я понятия не имею чем, я её не знаю, она для меня чужая. Зачем МХАТу, который носит имя Горького, у которого действительно проблемы с публикой, с посещением и так далее, но зачем действовать вот так? Чтобы купили билет и пришли? Но хорошо ли это для такого отечественного театра, который был на невероятной, просто недосягаемой высоте? Всё это с такой лёгкостью вдруг отдали. Нет, я воспринимаю это всё, может быть, как консерватор, может быть, я не права, может быть, я уже человек из другой эпохи, но это не моё. Мне это чуждо.
Садовод-политик
– Что вас вдохновляет?
– Вдохновляет? Я как-то не думала об этом, не знаю, как вам ответить. Ну что я живу своим театром, потому что если я ещё нужна театру, прихожу и играю свои спектакли — я живу, это для меня очень важно. Семья моя, мой сын, внучка, внук и невестка, мои родные, которые рядом.
– Входите в какие-нибудь партийные списки, избирались в Госдуму?
– Нет, никогда.
– Не говорите о политике?
– Я очень много и активно говорю о политике в кругу семьи. Мой Саша, муж, был человеком с огромным чувством юмора, нас не покидала, слава богу, самоирония, и он надо мной смеялся. Он знал, что я люблю сажать цветочки, но у меня всё это неудачно, я садовод тот ещё. И очень люблю говорить о политике. И он надо мной всегда смеялся и называл меня «садовод-политик». Вот я в нашей семье под этой эгидой: садовод-политик. Но я не общественная в этом смысле.
Вот, например, я преклоняюсь перед стариной, я её люблю. Если в Москве хотят снести какой-то старый дом или что-нибудь ещё сделать в этом плане и меня спрашивают, подпишу ли я петицию, я обязательно подпишу. И подписываю, и сражаюсь за это как могу. В общем, в этом плане я активна, принимаю в этом участие. Вот моя политическая деятельность. А так она в основном в доме на кухне и среди своей семьи.
– Нравятся ли вам большие роли?
– Нет, я, наоборот, сейчас даже пугаюсь, когда мне предлагают большие роли. Вот сейчас предложили — я до сих пор не знаю, что мне делать. Мне стало очень тяжело и трудно сниматься. И сейчас совсем другой процесс, раньше это было иначе. Да и я моложе была, поэтому мне казалось, что иначе. А сейчас, когда работают по столько часов, и когда нет репетиций, и когда у тебя одна проблема — не забыть текст, сию минуту всё сказать, этот процесс очень тяжёлый. Но я его всё равно люблю.
Несколько лет тому назад, года два или три, мы сняли многосерийный фильм «Дипломат», он шёл на Первом канале. Там мой Саша играл главную роль, я играла его маму. Сейчас снимается второй фильм: говорят, такой был рейтинг у фильма, что попросили написать продолжение. Вот мы снимаемся в продолжении. Но там роль небольшая. Я получаю удовольствие от того, что это небольшая роль: немного — и всё. А сейчас предложили 10 серий, где главная роль, и это под большим вопросом, потому что это тяжело — столько работать. Я так уже не могу, бессилие наступает.
– Из последнего, что вы смотрели в театре или по телевизору, что вам понравилось, доставило удовольствие?
– Так, чтоб удовольствие… ничего не могу вам сказать
– Вы хорошо выглядите.
– Я стараюсь. Но должна вам сказать, что в жизни, на даче, когда я вне театра, вне работы, я похожа бог знает на кого. Я так устаю и мне это всё уже настолько надоело, что я хожу бог знает как кто. Моя невестка, которую я очень люблю и воспринимаю не как невестку, а как дочь, с огромным чувством юмора, невероятным, и когда собираюсь выйти на улицу, она говорит: «Ну что, как ты пойдёшь – как народная артистка или как чёрт знает кто?» Я, может, и преувеличиваю, я ж до студии так не пойду. Но на даче это так.
– Узнают вас в таком образе?
– Там, где моя дача, меня знают, мы там уже 40 лет. И там меня узнают, но, правда, местные.
О внешности: Наташа Гундарева была намного моложе меня, мы с ней были в дивных отношениях, и она всегда мне говорила: «Немоляева, мы с тобой счастливые, но когда мы с тобой умытые, мы бог знает на кого похожи: просто ни кожи, ни рожи». И у нас действительно смазанные лица, у меня ресницы белые, брови белые – смазанное лицо. И от Наташи, когда она без грима, никакого впечатления. Но как только она накладывает грим и делает причёску, она неотразима. И вот для театра и для кино это считается хорошим качеством, потому что из лица можно всё что угодно лепить.
Потом ещё и чисто индивидуальный подход. Вы знаете, я, например, никогда не слежу за модой. Вот сейчас модны кроссовки, я в кроссовках не хожу, хотя это дань моде. Домашние удивляются: «Ну как ты, мама, не можешь надеть даже кроссовки?» Сегодня мы ходили по Печорскому монастырю, там всё в булыжниках, и я ходила на каблучках. Я слушаю только себя. Если я комфортно чувствую себя, мне комфортно в шляпе, например…
– Не каждому идёт шляпа-то.
– Олег Табаков поздравлял меня с 70-летием, на юбилей цветы мне прислал, подарок (мы друг друга знаем с 19 лет), и он сказал мне: «Ты у нас шляпная фея, тебе полагается ходить в шляпах».
