Писатель Сергей Носов: Мы живём в странное время
Александр Машкарин«Носов, Носов… Тот, что «Незнайку» написал?» — «Нет, другой. Лучше: про жизнь и про Питер». Примерно такой диалог состоялся, когда меня позвали в креативное пространство «Лофт», где в рамках проекта Bookbar проходят встречи с лучшими (не будем скромничать) представителями писательского сообщества России. В этот раз собеседником взыскательной, но доброжелательной аудитории стал петербургский поэт, писатель и «иногда меня называют краеведом» Сергей Анатольевич Носов. На самом деле Сергей Носов в представлении не нуждается, как и другой любой писатель, хоть однажды становившийся номинантом и победителем престижных литературных премий «Русский Букер» или «Национальный бестселлер». Последнюю в 2015 году Сергей Носов с романом «Фигурные скобки» завоевал практически безоговорочно. Сергей Анатольевич выглядит человеком в себе. Взгляд, устремлённый чуть в сторону и вдаль, паузы, возникающие в монологе, но не те, что принято называть многозначительными или театральными, а дающие обдумать самому себе уже сказанное, а собеседникам — услышанное. На самом деле Сергей Носов — увлечённый и увлекающий рассказчик с тонким чувством самоиронии: «Что ни Носов — то пишет, пишет, пишет. Пишущая какая-то фамилия!» Два с половиной часа встречи с ним пролетели так же быстро, как последняя февральская вьюга за окнами «Лофта». «Когда свои романы пересказываешь — чушь какая-то выходит» – Сергей Анатольевич, вы «про что»? – Меня называют реалистом, гиперреалистом, абсурдистом. Но абсурда в моих произведениях не больше, чем в действительности. Ну, мне так кажется. С некоторых пор стали меня назвать краеведом. Но я тоже краевед никакой. Я увлекающийся литератор — и однажды увлёкся темой, которую назвал «тайная жизнь петербургских памятников». Вот посмотрел однажды на памятник Менделееву, есть у нас такой в скверике в Петербурге. Оказалось, что он что-то прячет, присмотрелся — оказалось, что там папироска. А Дмитрий Иванович Менделеев был великий курильщик. И скульптор Гинцбург озаботился о посмертном бытие учёного и позволил себя такую вольность, чтобы памятник курил. Но этого никто не замечал. Я стал присматриваться к памятникам — и оказалось, что они какие-то странные, живут своей тайной жизнью. И кажется, что они как-то взаимодействуют с нами, а мы — с ними. Они нам предлагают своего рода контакт, а мы не идём на контакт. Или идём: возлагаем цветы или, наоборот, памятники утилизируем. Переплавляем или, наоборот, почитаем… Мне стало казаться, что памятники — это что-то между царствами живой и неживой природы. Если бы на Землю прилетели инопланетяне, то они бы увидели здесь две цивилизации: одна — это люди, на двух ногах передвигаются, суета какая-то, а другая — это памятники, с ними тоже что-то происходит, но гораздо медленнее. Самая тонкая моя книга — это стихи, самая толстая — о Петербурге. Однажды попросили меня написать книгу о Петербурге, только «чтобы очень субъективно». А у меня иначе и не получается. Три года я её писал, названия так и не придумал. И вот отправляю в издательство, пишу им: книга о Петербурге, название придумаем потом. А там: «А пусть так и останется». Так и вышла «Книга о Петербурге». Однажды попросили написать для школьников о Достоевском. Долго отказывался: с какой стати я буду о нём писать, какое у меня моральное право? А потом оно появилось. Потому что сообразил: мы же соседи. Я жил рядом с Сенной площадью, и просто мы с Достоевским не совпали по времени. А совпали бы — ходили бы рядом друг с другом, примелькались бы и при встрече раскланивались бы, как вежливые прохожие. – А «Фигурные скобки», которые стали национальным бестселлером? – Меня удивляло, что эта книга вызвала своего рода резонанс даже не среди читателей, а среди критиков той же премии «Национальный бестселлер». Хотя мне кажется, что эта книга самая неоднозначная. Во всяком случае я написал то, что хотел написать. Были такие отзывы: вот, автор сам не знает, что пишет, путается в словах. Нет, там всё строго: хроника двух дней, по часам, по минутам расписано. Мне хотелось человека погрузить в странную среду, хотя в ней ничего нет (обычное собрание, фестиваль), и создать такую ситуацию, когда хочется спрятаться. А это для нашего времени характерно: когда хочется замкнуться. Так и был придуман этот образ фигурных скобок. – Вам предлагали экранизировать ваши книги? – Нет. Несколько раз подходили, но ничем не закончилось. Вот «Член общества, или Голодное время», я закончил его в конце 1990-х. Я потом уже стал видеть, что этот роман близок Балабанову. Или Балабанов близок к этому. Там Петербург, 1991 год, осень, сразу после путча, когда всё рушится и непонятно, как называется страна… Фантасмагорическое время. Но роман и Балабанов никогда не соприкасались… Мне кажется, что я не могу пересказать свои романы. А если начинаю пересказывать, то это какой-то бред. «Смотришь в потолок — работаешь» – Сергей Анатольевич, как рождаются сюжеты, идеи, герои? – Писатель, литератор — клептоман. Ну а как быть? Вот реальность — вот он. Конечно, надо знать меру. Я стараюсь не эксплуатировать прототипы, мне проще смоделировать ситуацию, придумать героя, то есть быть творцом персоны. Когда сюжет становится реальностью — и такое бывает. Это вообще свойство литературного текста. Например, у меня есть пьеса «Осенняя смена меню», одна из первых. Я придумал драматурга, старенького, поселил его в примерно такую же квартиру, дом, в котором жил сам. И была там печка, которую его жена хотела срыть, а он препятствовал этому. А внизу по пьесе был придуман ресторан, в котором как раз сезонная смена меню, такой праздник, на который драматурга всегда приглашали — а тут не пригласили: просто забыли. Прошло некоторое время — и вдруг в реальности у нас эту печку срыли, потому что нужен был какой-то ремонт. И вдруг под нами действительно образовался ресторан. – Вы создаёте книгу — какие у вас в процессе возникают эмоции: радость, депрессия, удовольствие? – Самое скверное настроение, когда даже ещё не начал писать, а только обдумываешь, придумываешь. Почти депрессия. Становлюсь тираном домашним, нехорошим человеком. У всех по-разному, я про себя сейчас говорю. А потом вдруг придумал изюмину какую-то, всё начинает складываться — дальше уже техника. Но опять же писать… Дохожу до половины и: «Сколько же я времени потратил, сил!» — отстраняюсь, забрасываю, забываю. Проходит какое-то время, может быть несколько лет, — и я возвращаюсь к написанному, читаю — и мне нравится! Из раза в раз эта история дурацкая повторяется. Чем ближе к концу — эйфория, своего рода радость. А потом всё сначала. На самом деле лежишь, смотришь в потолок — работаешь. 24 часа работа, спишь — тоже работаешь. Я свои романы как фигуры, предметы представляю: «Член общества, или Голодное время» — как детскую пирамидку, «Хозяйку истории» — как комод с ящиками, «Франсуаза, или Путь к леднику» — молекула ДНК. «Читателей мало, писателей — сколько угодно» – Сергей Анатольевич, в вашей биографии есть эпизод, связанный с участием в выборах. Вы же предвыборную газету делали в 1990-е? – Ой, это был маленький эпизод, правда, из него вырос целый роман — «Дайте мне обезьяну». Какая-то совершенно абсурдистская деятельность была, мы делали никому не нужную газету, однако очень хорошую сделали, душу отвели. Там Геннадий Григорьев, детский писатель Николай Фёдоров участвовали. Оказалось, что газету эту не собирались распространять, а отправили в макулатуру. Кандидат занял четвёртое или пятое место, на большее он не претендовал. Кандидату показали номер, он думал, вероятно, что все в районе эту газету читали. А после этого я понаблюдал все эти странные дела политтехнологов, придумал у себя в голове выборы — и написал роман. Кто-то из политтехнологов даже обиделся, мол, всё это не так. А другие говорили, что да, это всё про них, вся атмосфера та же самая. Не знаю, насколько я свою карму участием в этих выборах ухудшил. Думаю, не очень. Работали мы вхолостую. Я политику воспринимаю как проявление социальной патологии. – Вы сегодня фразу интересную сказали: читателей мало, писателей — сколько угодно. А как вернуть читателя? Когда выбор большой, в книжный приходишь, глаза разбегаются, и нужно только найти своего автора? Может, вы и сейчас, как в предвыборной газете когда-то, работаете вхолостую? – Мы живём в странное время, когда с литературой никаких ожиданий не связывают. С сериалами — связывают, с литературой — нет. Не лучшее время для художественной литературы. Как вернуть читателя? Я не знаю. Просто не стоит дискредитировать литературу. Но сейчас этим перестали заниматься, однако не так давно критика утверждала, что у нас нет современной литературы, нет современной драматургии. На самом деле это просто говорит о том, что критика была некомпетентна. В результате оказалось, что и критики как институции не оказалось, есть отдельные критики. А кто должен объяснять читателю, что вообще литература существует и какая она есть? Конечно, я представляю, как читатель заходит в книжный, там океан книг, он берёт одну какую-нибудь, читает — и приходит в ужас. И всё, больше не возвращается. Не я один говорил, что процесс чтения надо рекламировать, как зубную пасту или ещё что-то, потому что это полезно, интересно. – А вот такие проекты, как Bookbar, на пользу в этом смысле? – Это замечательно, что есть такое место. Я ставлю себя на место зрителей: мне было бы полезно, интересно встретить человека, который начинает говорить, например, то, о чём я не подозревал. Или могу с ним не соглашаться. Может быть, я и сам начал поэтому писать: мне кто-то что-то говорил, я загорался, думал об этом, появлялись идеи. А спустя какое-то время, долгое, они начинали реализовываться. Я очень трезво отношусь к тому, что далеко не все знают такого автора, как Носов. Но польза в том, что может состояться разговор о литературе как о чём-то особенном, необыкновенном.
Нет комментариев